В похоронке той значилось коротко: погиб в боях за Днепр под хутором Яблонька Киевской области. Где же хутор найти? Район забыли упомянуть, а самого хутора с таким названием в Киевской области не оказалось — переименовали или стёрт войной с лица земли. И некуда было матери положить цветы, высыпать горсть родной земли. Лишь в 1975 году в ответ на многочисленные запросы из военкомата пришла повторная похоронка. На сей раз район в ней был указан.
Но дальнейшие поиски снова зашли в тупик, хутора Яблоньки в Киевской области не оказалось. А мать с дочерью всё надеялись, ждали. Сестра солдата написала даже народному артисту СССР Олегу Ефремову — он так похож был на её брата. А вдруг?.. Но чуда не произошло. Олег Николаевич прислал очень доброе, тёплое письмо, точно извиняясь: я не ваш брат.
Однажды моей старшей сестре Надежде приснился сон: солдаты. Много солдат, сливающихся в серую массу. Стоят возле дверей того дома, откуда ушёл на фронт Аркадий. «Мы ходим по родным, чтоб нас похоронили». Когда мама рассказала на работе этот сон дочери сослуживцам, кто-то всплеснул руками: «Так сегодня же Троицкая родительская суббота!»
И лишь тогда решились: отслужили заочное погребение в храме, а землю, над которой горела погребальная свеча, отнесли на старое курское кладбище и высыпали на чью-то совершенно чужую могилу: батюшка разрешил, ведь близких родных, похороненных там, у семьи не оказалось. Правда, совсем рядом — военное кладбище, но оно называется Офицерским, и земле с погребения рядового быть там не положено, да и — звёзды кругом, ни единого креста. А он был православным.
Прошли годы, пропели «Вечную память» над старой матерью, а сестра-фронтовичка всё не могла успокоиться, всё искала могилу. И вот — письмо из Киева от такого же старика ветерана: приезжайте. Нашёл бывший солдат, украинец с русским именем Иван Иванович, место, где был-таки хутор Яблонька, нашёл и братскую могилу. Почти одновременно с его письмом пришёл ответ из «Правды Украины» (туда моя мама тоже обратилась за помощью). «Хутор Яблонька, о котором говорится в похоронке, в настоящее время не существует, он был разрушен фашистами. Все погибшие на этом хуторе похоронены в с. Старые Петровцы, которое находится в пяти километрах от х. Яблонька, — писали журналисты. — Пионеры Старопетровской средней школы шефствуют над братской могилой. В день 40-летия Победы там будет организован митинг. Если Вы будете иметь возможность приехать, просим заранее сообщить о приезде».
К этому времени моя мама уже никуда не ездила. И в Киев поехала её старшая дочь, моя сестра. Положила цветы, высыпала на могилу горсть курской земли. А через год и я отправилась туда со старшим сыном. Недолгий путь на пригородном автобусе. Вот он — обелиск, возле самой остановки. Восьмая строчка сверху: «Антонов Аркадий Николаевич. 1924–1943».
А вечером за чаем в киевской квартире Иван Иванович Домарацкий спросил вдруг: «А не знаете ли вы села с названием Верхопенье?» И не дав нам опомниться, продолжал: «Там закончилась для меня война. Я был командиром танка, и последнее, что запомнил, — название села. Друг вытащил меня из танка контуженного, без сознания».
Он, киевлянин от рождения, горел в танке в нескольких километрах от того места, где живу сейчас я, а мой дядя, русский воин, похоронен рядом с Киевом! Между нашим Новеньким и Верхопеньем стоит обелиск, сваренный из осколков снарядов. Сюда мы привезли поклон от киевского танкиста, чудом уцелевшего на Курской дуге. Он тоже не смог приехать сам: те же раны фронтовые, те же болезни…
У нас много пишут о войне? Столько лет уж минуло. Пора, наверное, забыть, успокоиться. Проходят годы, всё дальше от нас та война, та Победа. Уходят в вечность свидетели страшных боёв и славных побед. Умерла и моя мама. Давно не получала я писем от Ивана Ивановича. Тоже ушёл в вечность? Или новая украинская власть сделала жизнь старика настолько тяжёлой, что не остаётся сил на письма? В последних письмах он писал, что ему с супругой пришлось оставить киевскую квартиру детям и перебраться на хутор, чтобы и себя прокормить, и детям-внукам помочь; а раны старые болят, и уже трудно дойти до почты, да и отправить письмо за границу — в Россию! — не всегда по карману. «Храни Вас Бог», — заканчивала я свои письма к старому фронтовику. Он так и не видел храма в Прохоровке, на строительство которого посылал сбережения из своей пенсии.
Храни вас Бог — всех, кто вернулся с той страшной войны, кто живёт сегодня с нами. А тем, кто остался в далёких фронтовых годах, кто уже в мирное время умер от ран и болезней, — вечная память. Она, эта память, светлая: ведь погибшие наши родные исполнили высшую заповедь любви — души свои положили за друзей своих.
У нас много пишут о войне. Но этого никогда не будет достаточно.
Слушая старые пластинки
Идут из лесу двое: бабушка и внучка. Бабушка напевает: «Грусть и тоска безысходная…». «Сердце уныло поёт», — подхватывает внучка.
— Да ты откуда знаешь?
— Я-то, бабушка, с пластинки, а вот ты откуда?
— Как откуда? Моя мама всегда это пела.
Мама бабушки — молодая красавица на старом фото, не поверишь, что простой человек, так хороша. А голос, оставшийся во мне с детства, — это Михаил Вавич. На старой, тяжёлой граммофонной пластинке — надпись по-английски: «Русский бас». По-русски: «М. И. Вавич, артист Санкт-Петербургских театров».
Бас не бас, но так поёт только этот голос, я и сейчас бы отличила его от сотен других. Сегодня это имя известно, пожалуй, только специалистам в области русской музыкальной культуры. А в начале XX века певец этот наверняка увлекал не только молодых красавиц, но и серьёзные аудитории. В доме моего детства и сейчас хранятся две его пластинки. Вместе с легендой или былью — теперь уж не узнать точно — о том, что лучший свой романс, слова и музыку которого он написал сам, «Грусть и тоска безысходная», певец посвятил и спел одной из обитательниц этого дома…
Психологи утверждают: характер человека, его манера поведения, личностные качества почти на сто процентов зависят от того, как он жил и воспитывался в раннем детстве, до пяти, максимум семилетнего возраста. Я не помню, как воспитывали в этом возрасте меня, но всю жизнь во мне звучат мелодии старых пластинок.
Главным предметом моего детства был патефон. Потом — проигрыватели разных видов. Старшая сестра (я звала её няней), укладывая меня в тихий час, не пела колыбельных, а ставила пластинки с классической музыкой. А ещё до моего рождения в доме был граммофон. От него в моей памяти осталась огромная воронкообразная труба — усилитель звука, которую, наверное, было жалко выбросить бабушке. И стопка пластинок, таких тяжёлых и хрупких, что мне не разрешали к ним прикасаться. Матово-чёрные, толщиной с мой детский палец, с царапинами и зазубринами, они напоминали мне бабушкино лицо — так же испещрённое морщинами и такое же доброе и ласковое. В центре пластинок на плотно приклеенном кружке улыбались дети с крылышками — то ли ангелы, то ли амуры, и тянулись надписи на старорусской орфографии. А песни были, за исключением военных маршей и куплетов из оперы-буфф (провозвестницы эстрадной музыки), совсем не похожими на толстощёких детишек с этикеток. То ли время было иным, то ли первые хозяева этих пластинок специально собрали именно такую фонотеку, но почти в каждой песне — трагедия человека, семьи, страны.