Книги
На поповских хлебах
А в обратном письме матери на фронт к дочери летели те же буквы: Х. Т. Б. Лишь они двое понимали, что буквы эти означают: «Храни тебя Бог». И Господь услышал. И принял даже такую зашифрованную молитву. Через налёты вражеской авиации, через лёгкие ранения и очень тяжёлый тиф прошла моя мама — радист артиллерии, но та краткая молитва сохранила ей жизнь.
Когда немцы быстро двинулись вглубь страны и стало ясно, что многие города будут заняты фашистами, гражданское население эвакуировали в дальние районы. Студентка пединститута К. Н. Антонова хотела с самого начала уйти добровольцем на фронт, но не могла бросить мать: ведь младший сын только что нанёс ей тяжёлый удар, оставшись в занятом фашистами Курске.
В маленьком городке Белебей Башкирской АССР, где пришлось им временно поселиться, действовала школа радистов и ускоренные курсы медсестёр. И то, и другое студентка Антонова окончила с отличием в январе 1942 года, и теперь уже выбора не было: на фронт. Однако на её заявление из военкомата ответили: в настоящее время нет никаких указаний о призыве добровольцев.
Ситуация, впрочем, изменилась быстро: видимо, указание пришло, и на фронт стали отправлять уже не добровольцев, а всех, без различия пола и специальности, лишь бы подходили по возрасту. 20 апреля 1942 года К. Н. Антонова была мобилизована в артиллерийские войска.
По дороге на фронт, в поезде, она заболела тифом, таким тяжёлым, что врачи не надеялись на выздоровление. Два месяца без сознания! Когда очнулась и увидела сидящего у её постели врача, первым делом спросила: «Что вы здесь делаете?» «Жду, когда вы проснётесь», — был ответ. В окно светило солнце и покачивалась зелёная ветка. Солдат Антонова задала второй вопрос: «Какое сегодня число?» — «Двадцатое июня».
Через некоторое время её выписали. «Домой, пить молоко и есть масло», — сказал врач. Антонова промолчала: Курск был в оккупации, и её домом на данный момент была её часть, её полк, её фронт. От слабости темнело в глазах, но никакой поблажки от начальства не было. А тут ещё волосы, обритые в госпитале, начали расти очень быстро и ложились на плечи крупными локонами. Да вот беда — стоило слегка потянуть за локон, и он весь оставался в руке. Но командир-капитан считал, что ефрейтор Антонова делает завивку, желая привлечь мужское внимание, и в отместку посылал её на самые тяжёлые работы и давал больше всех ночных дежурств. С той поры она перестала спать ночью. На всю жизнь в больном организме перевернулись сутки, и она спала только днём, да и то лишь с большими дозами снотворного. Инвалидом войны её так и не признали: выписываясь из госпиталя, не подумала взять справку, а десятилетия спустя, когда недуги стали мешать жить, написала по адресу бывшего госпиталя, но в ответ получила: «архивы не сохранились».
К. Н. Антонова (справа) с фронтовой подругой. Фото конца 1940-х гг.
Вспоминая о войне, мы говорим прежде всего о солдатах, о тех, кто на фронте. И это правильно, конечно. Но нельзя забывать и о тех, кто этих солдат остался ждать, и особенно — о матерях. Каково это, ежедневно, ежечасно, ежесекундно думать о своём ребёнке, которому ежедневно, ежечасно, ежесекундно грозит ранение, плен, смерть!
В нашей семье всегда была традиция поддерживать очень тесную связь между членами семьи, и, если кто-то уезжал (неважно, на день или на год), с первых же часов отъезда летели в обе стороны телеграммы и письма. Война не стала исключением. И если писем не было неделю, две, месяц — это был очень серьёзный сигнал. Конечно, война, конечно, письма могли пропадать в дороге, под бомбами, под дождём и снегом, под безжалостной рукой цензора. Но всё же почта тогда работала едва ли не лучше, чем сегодня, и большинство писем и в военной неразберихе находило адресатов.
Не дождавшись вестей от дочери в течение месяца, мать не выдержала — телеграфировала (!) на фронт. И получила ответ от комиссара батареи, написанный на тетрадочном листке в косую линейку: «Т. Антонова! Я получил Вашу телеграмму, где Вы интересуетесь здоровьем дочери — Ксении. Сообщаю, что Ваша дочь немножко болеет, но сейчас здоровье её поправляется, и она скоро выйдет из больницы. Т. Антонова, прошу сильно не беспокоиться за дочь, ибо она окружена заботой и любовью. Комиссар батареи — мл. политрук Белов. 27.05.42».
Меня в этом фронтовом документе поразило не столько даже то, что матери сообщают: её дочь «немножко болеет» — в то время как она лежит без сознания на грани жизни и смерти (в конце концов, это благая ложь, ведь мать ничем помочь не может — кроме молитвы, но об этом и думать было не принято). Поразил меня сам факт ответа (до него ли на фронте?) и… качество чернил, которые не выгорели, не потускнели за почти семь десятков лет.
Конечно, комиссар тот не знал, что его благая ложь будет понята и оценена сразу: так «немного» больна, что не может написать сама! А мы не узнаем уже никогда, как пережила эти недели безвестия Ксения Николаевна Номер Один. Она была очень мужественной и выдержанной женщиной и не любила рассказывать о своих переживаниях.
В детстве я гордилась тем, что моя мама — солдат. Конечно, в 60-е-70-е годы, когда я училась в школе, у многих моих сверстников были деды-фронтовики. Но чтобы родители и тем более — мама! Одно меня смущало тогда: не было у неё каких-то особых подвигов, которыми я могла бы похвастать перед сверстниками. Разве могла я понять, что женщина на войне — явление уникальное, что само участие в этой войне женщин — уже подвиг! Совсем недавно, в канун Дня Победы, один вполне взрослый и образованный молодой человек доказывал моей племяннице — внучке моей мамы, что её бабушка воевала… напрасно: где-то вычитал он, что в той страшной войне было всего (!) восемь процентов женщин, и сделал вывод, что войну наша страна «выиграла» бы и без них. Да, наверное. И даже — наверняка. Но каким страшным цинизмом дохнуло от этих слов!
Домой с фронта мама моя привезла лишь несколько фронтовых фотографий да пачку писем. А ещё была у неё медаль «За победу над Германией», которую она надевала в дни особых праздников.
Когда я просила маму рассказать о войне, она вспоминала, как правило, о том немногом радостном, что иногда случалось на фронте. О том, например, как однажды, «поймав» Москву, услышала в наушниках голос Левитана, сообщившего об освобождении Курска 8 февраля 1943 года. Под впечатлением этого рассказа я написала одно из своих первых неумелых школьных стихотворений.
Маме
Мама всю жизнь, до самой смерти, не могла слушать немецкую речь и всегда выключала радио, если вдруг там раздавались звуки этой речи. Среди тех немногих военных эпизодов, о которых она рассказывала, был такой: артиллеристы части, где служила мама, сбили немецкий самолёт и взяли в плен лётчика. Он попросил показать тех, кто его сбил. Кроме самих артиллеристов, подошла и моя мама: ведь меткий выстрел был сделан по её наводке. «Куда вы летели?» — спросила она по-немецки. — «Бомбить ваши города». — «Но там же дети!» — «Ну и что ж, что дети?» — улыбнулся немецкий офицер. И тогда она ударила его по лицу. И с тех пор никогда больше не разговаривала с немцами. Наверное, это было неправильным: ведь за поступки пусть и многих людей нельзя осуждать всю нацию, всю страну. Но как быть, если за каждым немецким словом перед глазами вставало ухмыляющееся сытое лицо, ставшее в больной памяти лицом войны?
Она и в письмах домой не писала о войне. Спрашивала о здоровье, просила беречь себя, вспоминала мирную жизнь. А однажды мать получила листок, на котором торопливым карандашом было написано:
Наверное, в тот раз помешала воздушная тревога, и радистка заняла своё место в землянке у рации: она направляла удары наших батарей по фашистским самолётам. А письмо со стихами Блока ушло неоконченным.
Что могло быть общего у сырой землянки, бессонных ночей в наушниках, воя приближающихся мессершмитов, у кишащей вшами, давно не стиранной гимнастёрки, рёва сирены воздушной тревоги — со стихами Блока, пришедшими на память в минуту передышки? Не знаю. Но думаю, что этим общим была — Россия, которую она защищала.