Через несколько лет артист снова приехал в Курск всего с одним концертом и не с привычным сопровождением — пианистом и виолончелистом, а с труппой Росконцерта. Пианистка, не привыкшая к штоколовским «причудам», сбивалась с ритма, и после двух романсов от попытки «спеться» пришлось отказаться. В труппе было двое молоденьких гитаристов, и дальнейший концерт пошёл в их сопровождении. На следующий день местный критик возмущался «цыганщиной» и писал, что «концерт разочаровал курян». А куряне после концерта под моросящим холодным дождем ждали певца у автобуса. Штоколов вышел. Нахмурился. Но вместо просьб об автографе, столь обычных в провинции, — аплодисменты. Автобус сигналил, шофёр и аккомпаниаторы кричали: «Борис Тимофеевич, пора», — и показывали на часы. А он говорил, со всеми вместе и с каждым, смеялся, пожимал руки, что-то пропевал. Автобус опаздывал к ночному поезду.

Когда я закончила 7-й класс, мама впервые повезла меня в Ленинград. На неделю сняли комнатку в коммуналке на Литовском проспекте. В других комнатах тоже были жильцы, приехавшие, как ездили тогда очень многие, в большой город за покупками. Утром все уходили, вечером хвалились приобретённым дефицитом. На нас смотрели, как на дикарей: мы ничего не покупали, а имени Штоколова в этом доме не знали…

После «Хованщины» мы стояли у служебного подъезда Мариинского (тогда Кировского) театра. Штоколов вышел и как-то сразу направился к нам. «Здравствуйте, Борис Тимофеевич. Это вот Марина…» — «Я вижу! Здравствуйте». Разговор был простым и… неправдоподобно естественным, словно нас не разделяла огромная жизненная дистанция. Девочка-подросток в школьном платье, её мама — провинциальная учительница — и Народный артист Советского Союза с мировым именем. Прекрасный актёр на сцене, он совершенно не умел и не хотел быть актёром в жизни. «Я недавно вернулся из Лондона. Устал очень», — поделился певец. «И что писали газеты?» — не удержала я любопытства просыпающегося во мне журналиста. А он вдруг смутился и, опустив голову и взгляд к нагрудному карману, ответил: «Хорошо… писали». И быстро перевёл разговор на другое. А английские газеты — я прочитала об этом позже — захлёбывались восторгом, называя его «великим русским басом» и «новым Шаляпиным».

И снова Курск. Концерт. Кулисы. «Борис Тимофеевич, вы сделали Марине подарок — сегодня она закончила школу». Глаза искрятся добротой: «Я знаю. Поэтому и приехал». Конечно же, это была шутка. Наверное — шутка… Но о большем подарке я не могла и мечтать. Подарка большего — просто не существовало в природе. И всё-таки мне — мало. Концерты певца в провинции — крайне редки, а по телевизору, который мы наконец-то купили, его показывают только в день милиции, в сборном концерте «звёзд». И пластинок выпущено — пока всего две. «Когда же мы будем чаще видеть вас?» — «Недавно меня вызвали в министерство культуры и сообщили, что меня берут в Большой. С одним условием: спеть в концертах несколько песен о партии». «И —?!» «Сказал им: я солист Ленинградского Мариинского. И хлопнул дверью».

В моей дальнейшей жизни было очень много спектаклей и концертов с участием дорогого мне певца. Пять лет я жила в его городе, ставшем и для меня родным и любимым. Наконец-то я услышала то, что не удалось исполнить певцу в Курске! Вихрь оркестрового вступления — и… вместо взлёта мощного голоса певец идет небрежно через сцену, ложится навзничь на скамейку и начинает тихо, но чётко и насмешливо: «На земле весь род людской…» Я вспоминаю давнюю статью — один из немногих живых и интересных, нестандартных рассказов о певце. Так учила его петь случайно встреченная им старушка — бывшая артистка: лёжа, да ещё товарища ему на грудь сажала…

Это было дивное время — Петербург, университет и Штоколов. Забыть ли, как в праздничный вечер в концертном зале с революционным названием «Октябрьский» Штоколов, облокотившись на нелепо красный рояль, дерзко спел «белогвардейский» романс «Белой акации гроздья душистые». Или как впервые в жизни я сидела на концерте в первом ряду — обычно у студентов денег хватало только на галёрку, а в тот раз царский подарок сделал мне будущий муж.

Но жизнь непредсказуема. Она забросила меня с петербургских проспектов в такое Черноземье, где не только концертов — электричества могло не быть днями, а то и неделями. Но когда оно появлялось, с проигрывателя врывался в дом любимый бас. «Ямщик, не гони лошадей!» — стираю пелёнки. «Ты жива ещё, моя старушка?» — мою пол. «Эй, ухнем!» — разбиваю кувалдой угольные глыбы. «Ах ты, ноченька, ночка тёмная!» — укачиваю малышей. «Гори, гори, моя звезда!» — слёзы катятся по щекам. Жизнь непредсказуема, всё в ней течёт, всё изменяется, но этот голос не обманет, не предаст, вернёт силы «в минуту жизни трудную». Вот и сбылась заветная мечта: трое моих детей услышали и увидели живого Штоколова. «Ты назвала меня в честь Штоколова, мама?» — спрашивает четвёртый. — «Конечно, Борис».

А однажды позвонил старший сын: «Я слышал по радио Штоколова. Он пел с хором Александро-Невской Лавры». А мне услышать этого так и не довелось…

Ночь.

Тихая, безмятежная рождественская ночь.

И во мне — ночь. Ночь тихой скорби.

Первый день любимого праздника оборвался междугородним звонком. Ирония судьбы: всего пару дней назад, увидев в анонсе программ телеканала «Культура» сообщение о фестивале классической музыки в Санкт-Петербурге, я просила племянницу: вдруг там будет мой любимый Певец — позвони… Глухой голос в телефонной трубке: «Включи телевизор». «Зачем?» (Я ещё не очнулась от радости рождественской службы в нашем храме). «Теперь ты можешь видеть его по всем программам».

Рождественский день превратился в ночь. Не слышу слов диктора. Не слышу мелодии знакомого романса — конечно, знакомого, ведь я с детства знаю и сама пою весь его репертуар. Только голос — любимейший, единственный для меня в мире голос нестерпимой болью рвёт сердце.

Закончилась вечерняя служба в храме. Мой добрый батюшка просит прихожан не расходиться, соборне помолиться о новопреставленном. Слышу свой, но будто отдельно от меня поющий голос: «Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего…» Ночь. Уложены дети, спят домочадцы. Глаза не хотят закрываться, и память не хочет отдохнуть, вновь и вновь пролистывая пожелтевшие, но такие дорогие мне страницы.