Постная курочка

В советское время храмов было мало. И даже те, которые чудом ещё действовали, гражданские власти всеми силами стремились закрыть. Да ещё руками самих верующих! Помню, как в начале 1970-х в Курске была организована кампания против самого популярного, многолюдного прихода. Введенский храм стоит на выезде из Курска в сторону Москвы. Тут же остановка пригородных автобусов. Вблизи полно деревень, в которых храмы давно порушены, и по утрам, первыми рейсами, деревенский люд стекался во Введенскую церковь со своими накопившимися нуждами — панихидами, молебнами, крестинами. Однажды в «Курской правде» появилась заметка, в которой утверждалось: храм мешает проезду городского транспорта. По утрам здесь, действительно, бывало много машин, спешащих к началу рабочего дня в центр, и тут же отходила под прямым углом пригородная трасса. А храм стоял (и, слава Богу, стоит поныне) посреди этого ревущего потока, образуя своеобразную развилку, разъезд. Сейчас такие строят на крупных магистралях специально, только в центре не храм стоит, а в лучшем случае клумба, чаще же — просто огромное металлическое кольцо. Так что построенный в старину, а ныне закрутивший возле себя поток машин Введенский храм вовсе не мешает движению, а помогает разрулить неминуемые пробки. И если кому неудобно, так только тем людям, которые, спеша на службу, вынуждены пересекать эту оживлённую магистраль. Так на то светофоры есть. Но в семидесятых поданный «группой товарищей» мяч закрутили на газетных страницах, публикуя из номера в номер индивидуальные и коллективные просьбы снести храм. Не знаю, что помешало осуществить эту бредовую идею, только храм выстоял.

Вот и в селе, где мой супруг (а вместе с ним и я) оказался после рукоположения в священнический сан, храм был один на двенадцать окрестных сёл, включая райцентр. И если не было в нём такого наплыва прихожан, как в вышеописанном курском Введенском, то потому лишь, что автобус сюда ходил только из райцентра, да и то неудобно: первый за два часа до литургии, второй отправлялся, когда служба ещё продолжалась, третий же (и последний) — уже ближе к началу вечерни. Так что редким приезжим приходилось часами просиживать на автобусной остановке либо ловить попутки, которых в те годы бывало очень немного.

Но когда случались в осиротевших без своего храма деревнях похороны, родственникам усопших приходилось-таки добираться в наше Новенькое, либо звонить по телефону — благо этот спасительный аппарат сердобольный председатель колхоза подключил нам почти тайком, распорядившись поставить у наших соседей по улице блокиратор.

Службы в сельском храме — лишь по воскресным и праздничным дням, а вот выезжать на похороны случалось по несколько раз в неделю. Пока не было своей машины, приходилось «кататься» на присланных за нами грузовиках, выделяемых колхозами в день похорон, реже — на легковушках, а порой и на мотоциклах с уже «напоминавшимися» водителями, и на тракторах, и на подводах с лошадьми (что было менее комфортно, но куда безопаснее). В те годы я поняла, почему священнику не положено иметь собственное хозяйство. Только, бывало, вроешься на огороде в грядку с сорняками, как со двора несётся хорошо поставленный голос мужа: «Матушка! Кадило-свечи-уголь-ладан!» Кубарем летишь с огорода, ополаскиваешь кое-как чёрно-зелёные от травы руки и колени, хватаешь «требную» сумку с заранее упакованным содержимым и бросаешься догонять трогающееся транспортное средство, в которое уже успел погрузиться батюшка. С появлением своей машины лично мне легче не стало: догонять порой приходилось уже не за двором, а внизу горки, которая круто уходит от нашего дома на местную «трассу». Батюшка на мои вопли невозмутимо отвечал: «Я не могу держать машину на горке на тормозе». Он, до рукоположения в священники прошедший службу в армии, пытался — и не безуспешно! — привить детям и мне армейский навык одеваться, пока горит спичка. Правда, теперь не нужно было ждать транспорта и гадать: что там приедет — грузовик или телега, привезут ли обратно или придётся добираться «своим ходом», что тоже нечасто, но случалось (про батюшку в разгаре обрядовой череды могли и забыть). Зато я никогда не забуду, как однажды, едва из комнаты, где мы служили погребение, вынесли гроб, оставшиеся в доме кинулись переворачивать вверх дном стулья, лавки и стол, с которого батюшка едва успел схватить и прижать к себе Евангелие и крест. Заметив наши испуганно-недоуменные взгляды, пояснили: «Чтоб смерть не села».

В те давние времена у нас частенько бывало по два, а то и три вызова на погребения ежедневно. Иногда случалось и по четыре. Это был уже явный перебор, но отказать было нельзя. На четвёртом покойнике голос хрипел, ноги подкашивались, а желудок подтягивало к горлу. От предложенной еды после погребения мы, как правило, отказывались — не потому, что брезговали, а просто спешили на очередной вызов. Именно тогда я оценила сказанные мне в канун моего венчания с будущим мужем слова моего свёкра, всю жизнь прослужившего священником: «На селе три уважаемых человека: врач, милиционер и батюшка; что случилось — бегут к ним».

И всё же иногда, когда мы не очень спешили, но были очень голодны (если погребение случалось после литургии), мы садились за стол. Чаще всего — неудачно. Выросшая в городских условиях, я никак не могла научиться есть ложкой селёдку, сыр и кусочки колбасы, расставленные на столе. На мою робкую просьбу дать мне вилку звучал строгий ответ: «На погребении — нельзя». «Почему?» — не сдавалась я. «Чтоб глаза покойнику не выколоть». А если ко всему ещё и день оказывался постным, то приходилось вставать из-за стола несолоно хлебавши. Поэтому в посту мы отказывались от обеда категорически.

Однажды в каком-то дальнем хуторе, где священника, похоже, вообще никогда не видели, нас никак не хотели отпускать. «Дорогие, да ведь пост, — отбивался батюшка, — а у вас, небось, всё скоромное». «Что вы! — всплеснула руками старушка. — Есть, есть и постное!» Когда мы сели за стол, уставленный холодцами и котлетами, она торжественно поднесла нам варёного цыплёнка: «Вот! Курочка! Совсем постненькая, без жира».

После этого случая мы несколько лет не садились за поминальный стол. И всё же однажды, презирая поговорку о том, что бомба дважды в одну воронку не падает, судьба снова занесла нас на похороны в дальнюю деревню. Шёл Великий пост, с утра мы служили долгую литургию Преждеосвященных Даров, а потом летали на верной «Ниве» по ледяным просторам, спеша успеть на погребения. Это было последним — четвёртым. У меня в глазах уже плыли разноцветные круги и скакали чёрные мушки, и батюшка сжалился: «Пообедаем. Хоть картошка да огурец солёный, думаю, найдётся?» С этим вопросом он обратился к хозяевам. Конечно, о чём речь! Примостившись на краю стола, мы ждали, стараясь не глядеть на жующий и пьющий люд. И вот… перед нами поставили тарелку с картофельным пюре, обильно политым сливочным маслом, и салат, заправленный майонезом.

И тут батюшка не выдержал, разразился-таки обвинительной проповедью о значении поста в жизни человека. Когда он утих, сидевшая напротив старушка зачерпнула ложку свиного студня и, отправляя её в беззубый рот, глубокомысленно вздохнула: «Да, батюшка, а мы — такие вот свиньи, всё подряд едим».

Трактор в поле

Все 70 лет советской власти наш народ методично, настойчиво отучали от веры и Церкви. И немало в этом преуспели. Вот уже больше двадцати лет храмы заново открывают, строят, восстанавливают, да только прихожан в них заметно больше не становится. В первые несколько лет была у священников радость от хлынувшего в храмы потока новообращённых. Но недолго продолжался этот массовый поворот человеческого сознания. Вскоре оказалось, что Христианство — это не только радость нарядных праздничных богослужений, красота церковных таинств, запечатлённых на видео в семейном архиве, но и — молитвы, посты, необходимость исполнять евангельские и церковные правила — словом, труд, подчас нелёгкий. А каждый шаг ввысь по духовной лестнице сопровождается искушениями и скорбями. Оказалось, что нужно любить Бога по-настоящему, не словами. Так любить, чтобы ради встречи с Ним в обещанном будущем веке претерпевать в веке нынешнем скорби, болезни, поношения окружающих. А это не каждому под силу. Вот и остались многие их новообращённых крещёными, но — неправославными.

Оказывается, гораздо проще верить во что-то неопределённое («Что-то там есть»), чем в конкретного Спасителя, распявшегося за нас, но и требующего со-распятия с Ним, отказа от грехов и соблазнов мира. Оказывается, только так, узким и тернистым путём можно войти в Царство Небесное.

В сегодняшних храмах на службах большая часть прихожан-те, кого привела сюда какая-либо нужда, и ждут они окончания литургии, чтобы отслужить молебен, панихиду или договориться с батюшкой о какой-то иной требе. Уже и не венчаются почти. А зачем, если церковный брак исключает развод или, во всяком случае, делает его процедуру долгой и обременительной. Сошлись, «попробовали», как принято называть беззаконное сожительство сегодня, да и разбежались. Коротко и ясно: «не сошлись характерами».

Но вот что не убывает, не сокращается в храмах при любой власти и отношении государства к Церкви, так это количество крещений и погребений. Оно, это количество, зависит лишь от статистики рождаемости и смертей. Каждый русский, каждый крещёный человек считает своим долгом окрестить ребёнка и проводить родителей в последний путь по-христиански. С последним, правда, часто возникают сложности, но лишь в душе священника, совершающего обряд погребения. Помню, в начале 1990-х первосвятитель Русской Православной Церкви Заграницей митрополит Виталий издал указ, повелевающий священникам его юрисдикции совершать чин отпевания лишь над теми усопшими, кого они лично знали как прихожан своего храма — кто посещал богослужения, исповедовался, причащался, словом, был христианином. И это в полном соответствии с древней традицией. Ведь и в дни родительских поминальных суббот Церковь молится отнюдь не о всех усопших. В народе откуда-то бытует мнение, что в эти субботы поминают даже самоубийц, чего не может быть в принципе. Ведь стоит только вслушаться в текст заупокойного богослужения: во-первых, речь идёт исключительно о православных, во-вторых, о «благочестно поживших и живот свой скончавших». До октябрьской революции лишали церковного погребения умерших от опития спиртным, аборта и в драке, «как не успевших в этих грехах покаяться». Не следует ли из этого, что человека, который ни разу в жизни не был на исповеди, также не следует поминать о упокоении в церковных молитвах? Но несмотря ни на что, живые родственники усопшего считают себя обязанными проводить его в вечность по-христиански. И даже в богоборческие годы не слишком наказывали тех коммунистов и комсомольцев, которые звали «попа» на погребение родителей.

Помнится, у нас в приходе умерла мать одного из больших начальников, который по долгу службы как раз был обязан отвращать людей от «религиозного дурмана». Он побоялся отпеть мать в храме. Но ещё больше побоялся отказать ей в последней просьбе. Священника привезли ночью, повели огородами, через чёрный ход в дом, когда все уже спали, и там, наедине с Богом и покойницей, мы с батюшкой совершили отпевание.

Крестили детей в те годы тоже все. Или почти все. Если не сами партийные руководители, то их жёны, родители, родственники. Так же приезжали за батюшкой ночью и везли окольными путями в свой дом.

Однажды вьюжным зимним вечером мы с трудом пробились на лёгоньких «Жигулях» сквозь перемёты и сугробы заснеженного поля. Несколько раз приходилось выходить и выталкивать машину из сугроба на дорогу. Пока отогревались в жарко натопленном доме, батюшка усадил напротив себя родителей и крёстных малыша и стал рассказывать об основных истинах Православия. В соседней комнате ждал давно накрытый стол, молодые участники таинства нервничали — и так задержались на добрых полтора часа. Наконец, крёстный не выдержал.