Село наше разбросано по холмам и низинам на большой территории, и в любую погоду батюшке нужно идти причащать больных и немощных, отпевать и служить в домах панихиды. В посту, когда все, особенно престарелые люди, стремятся поисповедоваться и причаститься, батюшка в неслужебные дни уходил из дома в шесть-семь утра и возвращался к ночи, в мокрой и грязной от заболоченных дорог рясе, которую нужно было вычистить и высушить к утру. За стойкую привычку везде ходить только в священнической форме его тоже не раз отчитывали в сельсовете, но закона, запрещающего носить рясу, в нашей стране не было. Хотя в те годы большинство священников предпочитало вне храма носить гражданскую одежду.

В Новеньком задолго до нашего появления установился следующий порядок погребения. Сначала к усопшему священник идёт домой и там читает канон на исход души и служит литию. Затем — отпевание в храме. На кладбище — снова лития и печатание гроба. И в заключение — панихида в доме. Иногда, судя по обстоятельствам, священник идёт в дом не после погребения, а в сороковой день по кончине.

Я лежала в роддоме со вторым сыном. Старшему как раз в эти дни исполнялось два годика. И батюшка отправился с ним в дальний конец села к покойнику. Был промозглый весенний вечер, дорогой малыш сильно устал и, придя в дом, сел возле гроба. Ему дали апельсин, а он, убаюканный духотой от множества народа и горящих свечей, опустил апельсин в гроб и сам прилёг на покойника. Так и спал во всё время панихиды.

Вообще, поповские дети не боятся покойников, кладбищ и ночных храмов. Часто семья священника живёт в церковном доме, а храм расположен на кладбище. Но даже если дом батюшки — вдали от кладбища, всё равно покойники, да и сама смерть не страшат малышей. Помню, как в Курске я шла с одной матушкой и её четырёхлетней дочерью через кладбище. Уже почти стемнело, а ребёнок норовил убежать вперёд. «Вернись! — крикнула мать — Вернись, мертвец утащит!» Девочка вернулась и спросила: «А кто такой мертвец?» «Ну, покойник». «А-а, покойник», — разочарованно протянула малышка и унеслась в темноту.

Да и верно: ни один покойник не мог причинить ребёнку вреда больше, чем окружающие его люди. Когда дети подрастали, мы отдавали их в детский сад, считая, что они должны общаться не только с церковными бабульками, но и со сверстниками. Каково же было наше возмущение, когда мы узнали о методах воспитания! Пятилетнему ребёнку воспитательница внушала: «Твои папа и мама служат Богу, но они тебя обманывают, никакого Бога нет!» К счастью, заведующая садиком встала на мою сторону и запретила подобное просветительство.

Несмотря на огромные нагрузки, которые переживал в своём служении каждый, особенно сельский священник (ненормированный рабочий день, да что там день — сутки, ведь и ночью могли постучать в дверь и позвать к больному, к умирающему, а священник не имеет права отказаться идти, даже если сам в это время болен), официально и батюшка, и я считались… тунеядцами. Для налоговых органов его зарплата проходила по графе «нетрудовые доходы», а деятельность матушки, певчих, кассира и иных церковнослужителей вообще не считалась работой, не оплачивалась и не шла в трудовой стаж. Зато налоги со священнослужителей были в разы выше, чем у обычных трудящихся. Получая зарплату 200 рублей в месяц, мой муж платил государству ежегодно 662 рубля налога, причём сумму эту требовали заплатить в начале года — за весь год вперёд! За электроэнергию Церковь платила по 24 копейки за киловатт при всеобщей таксе в 4 копейки. И ещё было какое-то «самообложение» (нам пояснили, что это плата за дороги, по которым мы ходим, и за воздух, которым дышим) — 15 рублей (колхозники платили 2 рубля). Такая вот рублёвая дискриминация. Но её можно было вытерпеть. Гораздо тяжелее была дискриминация моральная. Чувствовать себя, а главное, своих детей людьми иного сорта — очень непросто. Помню один из первых разговоров с соседками по улице. Одна из них спросила: «И не страшно тебе? Такая молодая — и матушка!» Тогда я не поняла её. Потом оказалось, что матушка — это изолированность от сверстников, от сельской интеллигенции, а главное — от какого бы то ни было участия в общественной жизни, невозможность устроиться на работу. Впрочем, после неудавшейся попытки отправить меня в армию, власти попробовали привлечь меня за тунеядство. Вызвав в сельсовет, объявили, что в селе статуса домохозяйки нет и, если я не устроюсь на работу, меня посадят в тюрьму. Я поинтересовалась, что мне могут предложить. «Скотницей на ферме», — был ответ. Я вежливо отказалась, сославшись на то, что у меня был маленький ребёнок и ожидался второй.

Конечно, по закону нас не могли выгнать из села, но мы, с нашими принципами и молодым максимализмом, были как бельмо на глазу у правящих структур. В долгу они не оставались и нервы нам мотали изрядно.

Как-то батюшка причастил в больнице умирающего мужчину: его понесла лошадь, телега перекинулась, и в результате — перелом позвоночника в двух местах; он доживал последние часы. Какой скандал поднялся в районе! Досталось и медперсоналу, и главврачу, а больше всех — батюшке. В другой раз устроили бурю по поводу погребения погибшего в армии солдата. Тут представители из военкомата — и вдруг какой-то поп с кадилом. Запретить! До убитой горем матери, пригласившей этого самого попа, никому не было дела. Её вынудили согласиться на гражданское погребение, пригрозив, что в противном случае военкомат откажется оплатить расходы.

И всё-таки обычные, не облечённые властью люди относились к нам хорошо. А бывало, что и начальник, громивший веру, Церковь и священника прилюдно, вечером, под покровом темноты приезжал к нам и просил тайно окрестить ребёнка.

В первое время мне было трудно общаться с местными жителями. Мешало непонимание мною народного языка, а ещё больше — непонимание и неприятие всего строя сельской жизни. Но ещё труднее было в храме. Из-за частых конфликтов со старостой батюшке хотелось быть как можно более независимым от неё. Я же, несмотря на небольшую практику пения в церковном хоре в курском и днепропетровском соборе (куда я исправно ходила во время практики в «Днепре вечернем»), совершенно не могла петь в деревенском хоре. И всё же — пришлось. На вечерних службах в селе почти не бывает прихожан. Вечер — время неотложных работ: встретить и подоить возвращающуюся с пастбища корову, загнать в сарайчики кур-уток, накормить свиней, и ещё уйма хозяйственных дел. Зимой их поменьше, но тут мешают темнота и плохие дороги. Словом, на вечерне в храме — хорошо если 5-10 человек, а бывает, что и из певчих нет никого. Вот в такие вечера и начала я в одиночку петь и читать на службе. Мне до сих пор иногда снится кошмар: батюшка открывает книгу с церковнославянским текстом и показывает, откуда нужно читать. А я не могу разобрать слов, слёзы капают на пожелтевшие листы, и я больше угадываю, чем прочитываю слова. А ведь именно так я училась читать! Сегодня, когда ко мне приходят новые чтецы и певцы, я учу их читать, а они вздыхают: «Вам хорошо — вы учились». Почему-то весь приход считает, что церковнославянскому языку и вообще церковному уставу и пению меня научили в университете. На самом же деле, мои церковные университеты — это голая практика, чтение и пение с листа, а вернее — с услышанных мелодий. Я записывала их по слуху в нотную тетрадь, строила партии и разучивала с хором. Ведь церковных нот и книг в продаже не было. Тут мне очень пригодилось пианино, которое мы всё же купили и привезли из Курска. Певчие уже не противились. Со временем они даже научились петь по нотам: не зная нотной грамоты, они всё же видят, куда — вверх или вниз идёт мелодия, я научила их высчитывать длительности нот, паузы, читать итальянские значки музыкальных оттенков. Как-то старая певчая, которая не то что нот — букв не знала, расписывалась в документах крестиком, на репетиции новой «Херувимской» внезапно остановила меня. «Не туда поёшь!» — сердито произнесла она. Все засмеялись, а она ткнула пальцем в нотную строчку: «Тут-то вверх надо, а ты вниз пошла!» И это была правда: желая облегчить пассаж, я изменила ход мелодии.

Когда я поднялась на клирос, хором руководила всё та же староста. Она была не обременена семьёй. Её родные говорили, что она не вышла замуж, чтобы посвятить себя Церкви. И она действительно занималась в жизни в основном церковными делами, только делала это очень уж своеобразно, ставя себя во главу церковного угла. После неприятных бесед с батюшкой могла не прийти на службу, сказавшись больной. А частенько и во время службы, стоило кому-нибудь (чаще одной из родных её сестёр, которые тоже пели в хоре) сделать ей замечание, садилась на скамейку и объявляла: «Пойте, как хотите». Пение и чтение, а вместе с ними и служба прерывались: кроме неё, никто не знал устава, порядка церковной службы. Пришлось мне дома открывать огромный том Типикона (богослужебного устава) и тщательно готовиться к службе. С пением проблемы не было: когда Татьяна Ивановна «бастовала», я просто пела так, как умела, «по-городскому», и прихожане это приняли. Но вот разбираться в порядке службы мне приходилось долго, ведь Типикон написан на церковнославянском языке! И всё же настал день, когда староста обиженно села на скамью, а служба не прервалась. Я достала нужную книгу и продолжила чтение. Так постепенно руководство церковным клиросом перешло в мои руки. У меня даже появился камертон: приезжавший изредка к нам на службы из райцентра учитель физики подарил мне резонатор — при ударе по нему он издавал звук «ля».

А после празднования 1000-летия Крещения Руси был изменён закон о Церкви и упразднён сам институт церковных старост. Не только духовная, но и административная власть перешла в руки настоятеля храма. Но до этого времени, за почти 10 лет служения, нам пришлось испытать много невзгод. Тяжело доставались нам те пышные поповские хлеба, которыми так часто попрекают священнослужителей. Правда, недостатка в хлебе насущном у нас действительно не было, и за это — низкий поклон жителям нашего села.

Звонари

Когда мы приехали служить в село Новенькое, оказалось, что, кроме нашего, в районе сохранилось ещё три храма. Это много! В Белгородской области были районы, где в годы советской власти не было ни одного действующего храма, да и в самом Белгороде их оставалось всего два.

Новенский храм был освящён в честь Архистратига Михаила. Датой его постройки считается 1823 год. Это небольшой каменный храм, особо не выдающийся в архитектурном плане. И хотя в советское время закрывали его совсем ненадолго, старинных икон в нём не сохранилось.

Прежде в селе был деревянный храм во имя Пресвятой Троицы, который сгорел во время пожара. Но хотя располагался он в другом месте и минуло с тех пор почти два столетия, новенцы и поныне помнят, где стоял храм (родник возле того места называется Попов колодец), и чтят свой прежний престол. На второй день праздника Троицы, в день Святого Духа, приходят в храм жители в старинной, хранящейся в прабабушкиных сундуках одежде и почитают этот день наравне с нынешним престолом — Михайловым днём. Пока в окрестных сёлах не было своих храмов, в эти престольные дни собирались в Новенькое гости из ближних и дальних деревень — «чужестраннии», как называют их новенцы, — и первым делом шли в храм на службу. Несмотря на советские гонения, в эти дни в храме у нас было почти так же многолюдно, как на Пасху. А сегодня и гонений нет, а народу в храме что ни год — всё меньше…

^{_{В праздничный день у храма, 1984 год}}