В те дальние, первые годы нашего служения некоторые «чужестраннии» были в числе самых активных наших прихожан. А ведь тогда не то что личных машин — рейсовых автобусов не было! До глубокой старости ходила в наш храм из соседнего (за 7 км) села Богатого (был когда-то город, а разрушили храм — осталась деревушка) величественная и осанкой, и суровостью нрава прихожанка по имени Евфросинья. С первыми лучами перестройки взялась она хлопотать об открытии храма в родном селе.

Много тогда дел было у возрождающейся Церкви — до маленького ли, пусть и Богатого, села? Храмов нет, денег нет, священников тоже нет. «Давайте мне кандидата из вашего села, я его выучу в семинарии — верну вам», — ответил Евфросинии архиерей. А пока велел отцу Луке хоть изредка ездить в Богатое, служить там в маленькой хатке, которую селяне во главе с Евфросиньей оборудовали под храм. «Хоть изредка» — потому что было ещё село Песчаное, где и храм был — ровесник нашему, но почему-то священники не задерживались. И туда тоже отправил владыка Ювеналий о. Луку. Несколько лет служили мы там литургии по субботам, а иногда и в праздничные дни (новенцы жалели соседей — терпели). Были ещё Верхопенье, Берёзовка, Курасовка, другие сёла, где тоже мечтали о своём храме. И потом нашлись доброхоты среди гражданского руководства, нашлись спонсоры, и выросли храмы. Но первыми были Евфросинья и её домик-церковь. Со временем она и батюшку из епархии выхлопотала. Но Новенькое, куда проходила в храм смолоду, не забывала, по-прежнему появлялась у нас по праздникам, пока болезнь и старость не уложили её в постель. Была она почти что безродная (одну племянницу имела) и доживала свой век в доме престарелых в родном селе. Теперь уже отец Лука ездил к ней, исповедовал, причащал и просто навещал, скрашивал одиночество. Похоронить себя Евфросинья завещала в Новеньком. Когда она преставилась, нам позвонили из богатенского дома престарелых, и в тот же день о. Лука перевёз гроб и поставил его в своём храме. На следующий день было воскресенье. Евфросинья побыла на последней своей литургии и упокоилась на кладбище, прямо возле храма. Могила её — недалеко от калитки, разделяющей храмовую и кладбищенскую территорию. Всякий, входящий на кладбище, крестится и кланяется возле её могилки, здесь же начинается крестный ход в дни поминовения усопших. Думается, Евфросинья на нас не в обиде.

А из деревни Берёзовки на каждую службу приходил к нам в храм Аким Павлович. Был он болящим, из тех, про которых говорят, что «ему сделано». В быту — мужик и мужик, нормальный, спокойный, рассудительный, мастеровой. А начнётся литургия — и что-то с ним происходит: ходит по храму, на амвон поднимается, высматривает что-то, плачет, а разобрать можно только — «Духа Святаго, Духа Святаго!». В алтарь никогда не заходил. Батюшку почитал, даже во время своих «чудачеств» (особенно расходился он в дни больших праздников) при выходе батюшки из алтаря сам воздевал руки и по-своему благословлял священника. А вот иным прихожанам показывал рога и плевал в их сторону. Впрочем — надо отдать должное деревенской сдержанности — прихожане наши не обращали внимания на Акимовы «пророчества» и вообще, казалось, не замечали его. Не пустить его в храм или вывести во время службы батюшка не решался. Ведь какая-то сила вела того в дождь, в бурю, в метель за десяток километров — и всегда к началу службы, без опозданий. Сам Аким Павлович говорил, что помнит своё поведение в храме, но иначе не может — «Это мой ангел говорит за меня». Что это был за человек — Бог весть. Но и владыка Хризостом, увидев Акима на службе, не велел его трогать. Ходил этот чудак к нам в храм до самой смерти, скончался по-христиански, и мы отслужили по нему погребение. У Акима дома была большая, в человеческий рост, икона Спасителя — видимо, прежде она находилась в каком-то храме. После смерти Акима его дочь забрала икону себе…

Меня всегда поражает мирское отношение некоторых людей к предметам церковным. Однажды, освящая в Ивне дом, мы увидели на журнальном столике церковную Чашу для Причастия. В ней молодая хозяйка дома хранила свою парфюмерию и косметику. Сказала, что нашла чашу в старом бабушкином доме. После объяснений батюшки она выложила из Чаши свои безделушки, но отдать её в храм не поторопилась.

Ещё прежде, в детстве, я видела в деревне у маминой подруги, как бочку с квашеной капустой накрывали иконой святителя Димитрия Ростовского. Тогда, правда, хозяйка без сожаления отдала икону нам. А сколько церковных кирпичей ушло на строительство домов и сараев, сколько икон разбили на дрова, сколько книг из храмов изорвали на цигарки. Но то безбожное время! А ведь и сегодня хранятся в частных коллекциях и просто сундуках церковные святыни — чаще всего ради той материальной ценности, которую они приобрели с годами. Стоит ли удивляться болезням и несчастьям, посещающих дома их новых «хозяев»?

По дороге из Новенького в Берёзовку, на стыке дороги и леса, стоит странный памятник: сваренные между собой ржавые гильзы снарядов, остатки танковой брони, гусеницы… Это памятник ожесточённым боям военного лихолетья: здесь проходило одно из сражений Курской битвы. Через лес мимо памятника вьётся еле заметная дорожка. Она выводит на опушку с несколькими домиками: Берёзовский хутор. И здесь тоже жили наши прихожане! В тихом уединении, без газа, без автомашин, лишь голосистые петухи, беленькие козочки и труженики-пчёлки нарушали тишину. Иногда мы приезжали сюда — чаще всего, чтобы проводить в жизнь вечную очередного почившего старика или причастить захворавшую старушку. Нас кормили домашним хлебом с мёдом, давали с собой козьего молока и звали переезжать жить к ним: «У вас там, в Новеньком, машины, пыль, дым, как в городе!» Хотя города они не знали, из их лесного уединения была одна дорожка — на службу в наш храм. А как любили наши дети, когда были маленькими, ездить на хутор и резвиться на цветочных полянах в окружающем со всех сторон хутор лесу! И вот в прошлом году приехала к нам незнакомая женщина и сообщила: умерла её мать, последняя наша прихожанка с Берёзовского хутора.

Да, многих, очень многих из тех, кто окружал нас теплотой и заботой, уже нет в живых. Ушла баба Катя — первая и постоянная моя собеседница в вечерних уличных посиделках. Ещё прежде умерла её соседка Анна Федосеевна — женщина богомольная и начитанная, но, как видно, самоучка. Как-то раз я прогуливалась вечером с новорождённым малышом. В храме шла вечерняя служба. Анна по какой-то причине осталась дома и тоже вышла на улицу.

Завидев меня, поспешила навстречу. «Что, батюшка сегодня будет муровать?» «Кого?» — не поняла я. «Ну, людей, на службе?» После вопросов и разъяснений оказалось, что так Анна называет елеопомазание на всенощном бдении. В церковнославянском тексте Евангелия она приняла букву «ижица» за «у» и вместо «миро» прочитала «муро». Отсюда и слово «миропомазание» (которым она называла елеопомазание) превратилось у неё в «муропомазание» и в глагол «муровать». При всей своей начитанности и богомольности (она редко пропускала службу), Анна Федосеевна обладала редким чувством собственной греховности. К батюшке она боялась даже подойти, и ко мне заходила, лишь убедившись через соседей, что я дома одна.

У Анны Федосеевны было две сестры: одна, Мария, ходила читать Псалтирь по усопшим; вторая, Вера, была почти полностью неграмотной, но обладала хорошим музыкальным слухом и редким контральто: она пела в церковном хоре. Когда Вера умерла, мы лишились не только хорошего товарища, но и её низкого, почти мужского голоса, найти замену которому я не могу до сих пор. Помню, как она ворчала на нашего единственного мужчину-тенора: «Что ты тянешь вверх? Мужицким голосом пой!»

Вообще, каждый уход кого бы то ни было из нашего маленького хорового коллектива — всегда огромная потеря. Я слышала, что в церковных хорах часто случаются размолвки, скрытая вражда, зависть. У нас на клиросе царит взаимопонимание и любовь.

Когда мы приехали в Новенькое, в церковном хоре было трое мужчин. Это тоже большая редкость для села. Один из них, Иван Васильевич Шишлаков, был руководителем хора. Он умер года через полтора после нашего обоснования в Новеньком. Второй, Егор Васильевич Иванисов, был старше, но крепче. Помню его статную фигуру и пышную седую шевелюру. Он часто приходил к нам в дом и рассказывал о своём прошлом. Когда в селе была закрыта церковь и не было священника, Егор Васильевич крестил новорождённых, руководствуясь церковным правилом о допустимости совершения в случае крайней необходимости таинства Крещения мирянином. И уже в первые годы нашего служения к о. Луке приходили взрослые люди, которых крестил Егор Васильевич, чтобы батюшка дополнил Крещение таинством Миропомазания. У Егора Васильевича были старинные книги. Хранилась у него и святыня — вероятно, частица облачения мощей святителя Иоасафа Белгородского. Егор Васильевич был свидетелем того, как в Белгороде коммунисты-революционеры вскрыли мощи святителя Иоасафа и вывезли их за пределы города. На месте святотатства остался оторванный кусок парчовой ткани. Егор Васильевич подобрал его и сохранил у себя. Перед смертью он отдал эту ткань батюшке.

Коль уж зашла речь о годах минувших, самое время вспомнить, как спасали — и спасли! — новенцы свой храм.

Когда после революции стали массово закрывать храмы, прекратились богослужения и в Новеньком. Священником в то время был местный уроженец отец Геронтий. Он бежал от преследования, кажется, в Сумскую область и больше в селе не появлялся. Храм приспособили под складское помещение — в нём хранилось колхозное зерно. Но в конце 1920-х годов и этого новой власти показалось мало. Храм, как и большинство других в районе, решили снести. И вот тут произошло неожиданное: село восстало. Мужчины и женщины, старики и дети — все вышли на защиту своей святыни. Районные уполномоченные уехали ни с чем. После этого жители стали выставлять дозорных на колокольне. Чуть завиднеется облако пыли со стороны Ивни — звонарь Иларион Иванисов ударял в набат, и село сбегалось к храму. Однажды перед запертой дверью храма встала женщина, у которой было 14 детей, Пелагея Андреевна Греховодова. Один из прибывших грубо оттолкнул её, выбив из рук младенца, который упал на крыльцо и покатился по ступеням. Толпа селян набросилась на незваных гостей с кулаками. Вскоре после этого случая районное начальство приехало «поговорить по душам». Следователь сел за стол и обратился к жителям: «Родные мои! Кто вас тут обидел? Расскажите, как всё было — мы их накажем».

И доверчивые новенцы, называя свои имена и фамилии, рассказывали, жаловались на новую власть… Той же ночью приехало в село несколько грузовиков и, прокатившись по улицам села, собрали всех защитников храма — более ста человек. Но разрушить сам храм — побоялись. А новенцев с тех пор прозвали звонарями. Красивое, звонкое имя…

Храм недолго стоял закрытым. Его открыли во время войны, в 1942 году, как говорят местные жители — «при немцах», у которых была политика задабривания гражданского народа. (Село небольшое время было в оккупации.) Кстати, на немцев новенцы не жалуются. Рассказывают, что оккупанты вели себя мирно, никого не трогали, а если просили у жителей молоко, яйца, хлеб, то взамен оставляли свой сухой паёк, тушёнку, шоколад… Наша певчая Анна Яковлевна Реутова рассказывает, как в войну немецкий солдат наставил на расшалившихся детей, среди которых была и она, автомат, но его сослуживец отвёл автомат в сторону и, как поняла Анна из жестов немца и слова «киндер», напомнил ему о собственных, оставшихся в Германии детях, после чего угостил перепуганных ребят конфетами. Я ни в коем случае не оправдываю этим эпизодом фашизм и творимые фашистами зверства. Но вот ведь — и немецкие солдаты были разными. Повезло ли новенцам, или покрыл их, отстоявших свой храм, невидимыми крылами Архангел Михаил, но факт: во время оккупации жертв от рук немецких солдат среди мирного населения в Новеньком не было. Лютовали лишь «свои» — полицаи…

С 1947-го года на протяжении 29 лет в храме настоятельствовал отец Никита Звягинцев. До сих пор его помнят почти в каждой избе. Первое время молодого отца Луку всё сравнивали с отцом Никитой, а теперь уже «побит рекорд» его многолетнего служения: нашей жизни и службе в Новеньком идёт 34-й год. Отец Никита ушёл за штат по болезни, но ещё служил регентом хора в своей родной, соседней с нашим районом Обояни, и иногда навещал свою бывшую паству. Когда он скончался, отец Лука читал над его гробом Евангелие. Как известно, подавляющее количество прихожан в храмах — женщины. Особенно это ощущается в селе, где мужчины боятся насмешек товарищей и готовы, в случае необходимости, скорее съездить за духовной помощью в городской храм, чем прийти в свой. Тем не менее, за все годы нашей службы в Новеньком у батюшки всегда были алтарники, а на клиросе — хотя бы один-два мужских голоса. Особенно помнятся мне два старичка — Павел Андреевич и Василий Емельянович. Невысокого роста, коренастые, седые и всегда улыбающиеся, они казались родными братьями. В селе их звали: Панька и Васютка. При частой повторяемости имён и фамилий, местные прозвища бывают просто необходимы. Заболела у алтарника деда Василия мать. Батюшка отправился её причастить. Идёт по улице, спрашивает одного, второго, третьего: «Где живёт Василий Емельянович?» — никто не знает! Стал объяснять: в храм ходит, мать у него старенькая. Встрепенулся мужик: «А! Васютка! Что ж сразу не сказали? Он мой сосед!» Бывают прозвища — вот тот же Васютка — с виду грубыми, а внутри добрыми, светлыми. А случается наоборот. Есть в селе подворье с прозванием «церковники». Но не от того, что в храм прилежно ходят. Когда-то давно наградили этим прозванием односельчане безбожника, который ночью забрался в храм и ограбил церковь. Дело давно минувшее, а внуки-правнуки до сих пор «церковники».

^{_{Протоиерей Никита Звягинцев}}

Павел Андреевич ушёл раньше, а Василий Емельянович почти до девяноста лет служил храму! Когда в конце 1980-х разрешили нам собрать деньги на колокола (львиную долю дал колхоз), первым звонарём стал престарелый дед Васютка.

Как он взбирался по крутой, неблагоустроенной лестнице на колокольню — одному Богу ведомо. Но до сих пор звучит у меня в ушах безыскусный звон деда Васи, который не могут уже повторить звонари нынешние. А ещё была у Емельяновича парализованная жена, за которой он ухаживал долгие годы. Когда он умер, за ней так же терпеливо ухаживали дети. Много раз мы были в её уютном чистом домике, где никогда не было запаха, сопутствующего обычно лежачим больным, и всегда встречала она нас радостной улыбкой и живыми воспоминаниями. Кажется, была она самой старой жительницей села, а до смерти читала Евангелие без очков.

Жаль, так жаль уходящих стариков. Без них и в храме, и в селе становится меньше света. Как часто мы, оправдывая свои пропуски церковных служб, жалуемся на нездоровье, на дела и заботы… А у меня стоят перед глазами: баба Ирина (она всё шила моим малышам чудесные кружевные чепчики из маленьких лоскутков-обрезков) — сегодня её место в храме заняла её сестра, уже тоже совсем немощная, но радующаяся каждому мигу жизни баба Мария; Варвара Юракова (у её коровы было самое вкусное молоко!); Анастасия (безродная старушка, за которой ухаживали соседи), она была уже совсем слепая, но, заслышав призыв колокола, выходила на дорогу и ждала, чтобы кто-нибудь из проходящих довёл её до храма; такая же безродная, приехавшая когда-то в село из Ленинграда баба Женя, её так любили мои, тогда маленькие, старшие сыновья; Ульяна — солдатская вдова, так и не вышедшая больше замуж (к каждому празднику несла она нам бидончик с «деланной сметанкой» и всё беспокоилась: «Не жидкая ли? Уж простите, внутри не была»). Нет уже бывшей хозяйки нашего домика, бабы Александровны (так, по отчеству, звали её соседи), матери священника и ещё нескольких богомольных детей; после её смерти я, да и весь приход узнали, что была она тайной монахиней по имени Ангелина. Нет алтарника и певчего Фёдора Ивановича, который знал наизусть Псалтирь, тропари всем праздникам и почти всем святым и научил меня многим старинным церковным распевам. На больных негнущихся ногах шёл он в храм в любую погоду — а жил в самой крайней хате села, куда зимами забредали порой голодные волки. Его эстафету приняла соседка — тоже певчая — Евфросинья: так же, с такими же больными ногами бредёт она на службы по бездорожью. Нет чудесного мастера-столяра Петра Серафимовича, мастерившего оклады для храмовых икон… Но его жена Любовь Ивановна всё так же поёт на клиросе. И мужские голоса не перевелись: ещё молод и полон сил наш бессменный тенор и практикующий доктор Леонид Васильевич. И молодые голоса нет-нет, да и вплетаются в костяк хора — школьники, студенты. И в алтаре тоже прислуживают батюшке дети: одни заканчивают школу и уходят, другие робко переступают незримый порог Святая Святых. А по праздникам всё так же приходят, опираясь на два костыля, приезжают на попутных машинах, а то и на инвалидных колясках, приползают с двумя палками, почти касаясь (из-за неразгибающейся спины) головой земли, старушки без возраста, чьи родители отстояли храм.