И несколько пожилых женщин из постоянных прихожанок уже с готовностью и какой-то суматошной радостью тормошили священника:
— Вывести? Батюшка, вывести его? Ведь это же Никифор. Помните, рассказывали вам?
Отец Даниил не принял вызова, вздохнул:
— Нет, раб Божий Никифор, стойте, коль уж пришли. Стойте — как оглашенный в древней Церкви.
И потекли молитвы, призывающие Божие благословение на молодых, на супружескую жизнь и будущих детей. О Никифоре Степановиче забыли. А он стоял, прислонившись к входной двери, заложив за ноющую поясницу руки. Он и сам не знал, зачем пришёл сюда. Вот уже несколько дней в голове звучала услышанная по радио красивая и тревожная то ли песня, то ли молитва: «Не отвержи мене во время старости, внегда оскудевати крепости моей». Никифор Степанович не знал ни одной молитвы, даже «Господи, помилуй» ни разу в жизни не произнёс, привык во всём полагаться на свои силы, а не на какую-то там мистику. А вот поди ж ты — запали в сердце незнакомые слова.
Он оглядел старый храм, в котором был ещё ребенком. Вон — купель в углу. Должно быть, ещё та, в которой крестили его самого, и его родителей, и детей, и внуков. Если бы не внучка — не пришёл бы, не переступил этот порог. Мать водила в детстве. А чуть повзрослел, набрался большевистского ума — поклялся жизнь положить на борьбу с этим дурманом. И положил! Стал первым послевоенным председателем сельского совета, праздники антирелигиозные устраивал для молодёжи, рейды по хатам проводил — снимал иконы, выгонял в дни больших церковных служб на коммунистические субботники всех, кто мог двигаться. А если ухитрялись остаться дома и затем тайком пробирались в церковь — так тех встречал по дороге домой. «Что несёшь? Ах, яблочки? Спас, говоришь?» И летели те яблочки в грязные лужи, на радость гусям, под причитания баб и старух. «А за пазухой что? Кулич свячёный? На-кось, разговейся!» Да… Жизнь положил — вот и вышла почти вся. «Не отвержи мене во время старости…» А чего добился? Храм как стоял, так и стоит: фанатики религиозные на дали взорвать в двадцать девятом, держали оборону от уполномоченных. Сгинули все потом в тюрьмах да ссылках, а время ушло, и в войну церковь снова открыли. Попы нынче — и вовсе в почёте. Вон и по телевизору — правители нынешние на службах свечки держат. А бабы в лицо смеются: «Мы ж тебя, Степаныч, тогда научились дурить. Ты у нас за пазухами шарил, а мы просфорки да артос в волосах прятали!» Эх, бабы! Жену — и ту не углядел. Пока лежал хворый, отвела детей к попу и окрестила. Узнал — едва не убил. Поехал в райком, заявление написал: без моего ведома, мол, в нарушение социалистической законности, окрестили моих детей! Мне вскоре повышение вышло, забрали на работу в район, а попу тому запретили служить и нового прислали… А нынешний-то — гордый какой! — усмехнулся Никифор Степанович в сторону отца Даниила. — Вывел бы меня сейчас, да рапорт своему начальству послал — глядишь, и ему б повышение вышло. Сказывали — из городских он. А со своим милосердием ещё двадцать лет в деревне просидит.
За горькими своими думами не заметил Никифор Степанович, как венчание закончилось. Вот уже родственники подходят к молодым с поздравлениями. Эх, Людка, внучка! Просил же: не позорь деда! Денег давал на свадьбу в городском ресторане. Упёрлась: «Зачем мне свадьба в посту?» Написать, что ли, жалобу на этого смиренного выскочку? Ведь не положено венчать до регистрации. Да что сейчас жалобы? Попался бы он мне в то время — уж я бы не пожалел, вывел не то что из храма — из области!
Никифор Степанович повернулся и вышел на улицу. Шаркающей походкой побрёл прочь. И лишь отец Даниил проводил его скорбным взглядом. Господь милостив. Он принимает и работающих Ему с первых часов жизни, и пришедших к полудню; принимает с равной любовью и тех, кто спохватился к одиннадцатому часу вечера… Стрелки жизни раба Божия Никифора уже перешагнули и этот рубеж. Но ещё может свершиться чудо, и душа услышит зов Творца. Перекрестившись, батюшка произнёс пришедшую вдруг на память строку Псалтири:
— «Не отвержи мене во время старости…» Помяни, Господи, заблудшего раба Твоего Никифора и призови его.
Не бей поспешно
Зашла к соседке бабе Кате. А у неё — другая моя соседка, «пресвитер», как она сама себя называет, сектантской общины. Правда, на вопрос, кто они такие — баптисты, адвентисты или, может, молокане какие, — ответить не может. «Мы свободные — и всё!»
Сидят они с бабой Катей, на столе — раскрытая Библия. Баба Катя моему приходу обрадовалась:
— Растолкуй ты нам, что тут написано у апостола Павла: «Рук ни на кого не возлагай поспешно» (1 Тим. 5, 22).
— А сами вы как думаете? — спрашиваю.
— Она вот, — кивнула баба Катя на сектантку, — говорит: это значит, не бей никого поспешно.
— А подумавши — можно? — засмеялась я. — Вот в «Деяниях апостолов» вообще рассказывается: зашли Апостолы в селение, проповедовали там Евангелие, крестили уверовавших, а потом выбрали самых достойных, возложили на них руки и пошли дальше. Это что же выходит — они самых лучших в награду за усердие поколотили?
Засмеялась и баба Катя, а «пресвитер» губы поджала, молчит. Да и что сказать? Ведь речь в обоих случаях — о церковном таинстве рукоположения в священный сан. Две тысячи лет уже, со времён апостольских, так совершается таинство Священства: епископ, избрав достойных, выводит их во время литургии на амвон и, возложив на склонённые главы руки, читает молитвы-прошения к Господу, чтоб Господь ниспослал на избранников-ставленников благодать священства. «Аксиос!» — утверждает-спрашивает архиерей. «Аксиос!» — отвечает народ и поёт хор. «Аксиос» по-гречески — «достоин». Не знают этого сектанты, а если и знают, то молчат. Ведь они не признают церковных таинств, не признают и священства, хоть и утверждают, что исповедуют Библию и всё в ней написанное. Вот и получается у них, что вместо вина Спаситель пил сок, а если и претворил воду в вино на браке в Кане Галилейской — то только ради чуда, чтоб поверили в Него иудеи; что распят Он был «на столбе», а ученики Его, переходя из селения в селение, учили не бить всех односельчан подряд, а только — самых достойных.
«Мы свободные!» — боевой клич горделивого рассудка.
Ночь тиха над Палестиной
Третьеклассники готовились к Рождеству. Песню «Ночь тиха над Палестиной» они единодушно признали любимой. И в ней обязательно должен быть солист — Ангел, явившийся пастухам в ясную ночь с благостной вестью. Вопрос о том, кто будет солистом, был решён априори — конечно, Света, школьная солистка-звёздочка, лауреат районного конкурса. Только вот характер у неё — прямо скажем, не ангельский. Может посреди репетиции вдруг заявить: «Пусть все выйдут, они мне мешают». Они — это её одноклассники, товарищи по школе и православному кружку. Вот и сегодня: долго ломалась, а потом объявила: «Я сегодня петь не буду, не в голосе я! Да вы не переживайте — на концерте я спою». Нет, решила я, ты споёшь сейчас. Или — никогда. И так как девочка продолжала упрямиться, я обратилась к остальным: «Кто хочет попробовать?» Несмело поднялись руки. Но все «пробы» оказались неудачными. «Звёздочка» насмешливо улыбалась: куда им тягаться с нею! И вдруг встала Анечка: «Можно мне?» Я растерялась: эта робкая девочка вообще была не слышна в хоре ребят, да и музыкальный слух её оставлял желать лучшего. Но отказать — нельзя.