Стихи обрисовывали путь автора: бои, пленение, лагеря. Они рассказывали о стойкости солдата уже в руках врага. В советской литературе прозвучали слова советского военнопленного, обращённые к родине из-за колючей проволоки:
Он остался солдатом и в том роковом сражении. Он объясняет родине обстоятельства, вновь вспоминает жену, снова говорит о поэтическом слове, оно было всегда и во всём искренним; он не боится произнести отвергаемые сердцем слова — трусость, измена, предательство — он их не знал, он их не совершал. Слог его свободен, он изъясняется с открытостью человека чести — он говорит о присяге, которую принимал, утверждает свою верность ей, несмотря на плен. Им выговариваются все слова — высокие и низкие, великие и презренные. Это пишет человек высочайшего человеческого достоинства:
За строками М. Джалиля перед читателем начала 1950-х годов, когда писателям ещё не рекомендовалось столь часто вспоминать годы лихолетья, а предлагалось говорить о сегодняшнем трудовом дне, выступало военное время, открытое до дорог, по которым отступали в 1941-м, до лагерей смерти, разверстое до могильных глубин. Словно бы заговорили те, чья судьба была печалью страны — пропавшие без вести, попавшие в плен и этим уже отверженные. Стихи М. Джалиля были услышаны и как слово неведомое — слово погибших: павших на полях сражений, забитых, замученных в лагерях, исчезнувших без вести в гигантских битвах — в водах Днепра, в болотах Волхова, в снегах бескрайней России, Украины, Белоруссии, Прибалтики, Карелии. Многозвучное колокольное звучание имени и строк Джалиля — в перекличке трагических подтекстов, в их скорбном слиянии.
Надо помнить, что Великая Отечественная война — это не просто схватка страны с гитлеровской Германией. Годы войны — так она была тяжела, так долга, так глубоко вовлекла в себя советских людей — стали этапом в истории страны, её народов. Война — эпоха в истории общественного самосознания, в истории духовного развития народов.
Известность к М. Джалилю приходит мгновенно. Всенародный резонанс — непрерывные публикации, конференции, вечера поэта — объясним. Боль войны не была избыта; миллионы продолжали ждать — и те, кто получил похоронку, и те, кому сообщили о без вести пропавшем, и те, кому было ведомо, что их мужья, отцы, дети узнали и плен, и лагеря. Джалиль явился к читателю не только примером героизма. Он сверкнул искрой надежды — и на казавшееся невозможным счастье встречи, и на грезившуюся радость весточки. Военные грозы отбушевали, но лихие ветры продолжали сотрясать страну. В прошедших грозах безвозвратно и бесследно исчезали люди, но всё же изредка они возвращались. Стихи Джалиля прозвучали вестью о победе человека над фатумом, над самою смертью. Люди той поры знали слепую беспощадность времени, они могли сразу представить цену, которой оплачены джалилевские строки. Джалилевские беды были по тому времени просто неодолимы: не в силах человеческих вычеркнуть из биографии плен, лагеря, невозможно превозмочь связанное с ними недоверие. А вот победил же он их! В этом было указание на избавление от продолжавших кровоточить роковых утрат.
Всенародный резонанс публикации, порождённый поэтически мощным напоминанием о победах, об утратах и бедах военных лет, был подкреплён ещё одним важным обстоятельством: высокое благородство, трагический гуманизм поэзии и схватки поэта с поистине фатальными обстоятельствами оказались созвучны эпохе нараставшего общественного подъёма. Оказалось нужной та человеческая личность, которая достаточно широко выразила себя даже в нескольких стихотворениях первой публикации. Личность сложная, обременённая несчастьем, горем великим, но не утерявшая ни доверия к миру, к людям, ни волевой собранности. Стихотворения явили героя, но не с плаката, не с пьедестала, он — вровень с читателем. Горе не сломило его, он остался человеком безоглядной открытости. Джалиля не покидает самообладание, в жесточайшей ситуации он сохраняет ощущение блага бытия, остаётся полноценной личностью: он полон забот о семье, о дочери; в ожидании казни способен завязать новую дружбу. Это личность жёстких общих правил, но он не скован ими и, искренне раскрываясь миру, людям, бытию, обретая с ними гармонию, набирается энергии, жизнестойкости.
Вот этот сплав идейной твёрдости с философской широтой взгляда на бытие, патриотической целенаправленности с богатством духовной жизни, непреклонной волевой устойчивости с гармонией душевного лада, преданности воюющей отчизне с широтой восприятия истории и мира — они и обусловили необыкновенно сердечное восприятие строк Джалиля в месяцы и годы нараставшего общественного подъёма. В его поэзии предстал человек, возмужавший на войне, расставшийся с недавними прямолинейностью, наивностью, выходящий к мудрости. Менялась страна и люди. Война обострила духовно-нравственные процессы предшествующих десятилетий. Стране нужна была инициатива. Нужны были простор и деятельность. Однако существовало и окаменевшее неприятие перемен.
Время возвращения М. Джалиля к читателю отмечено чертами жёсткой противоречивости. Позади, но совсем невдалеке, была война. Ещё восстанавливались города, ведь в иных не осталось целого дома. Десятки тысяч деревень встретили мир в землянках. Пустыми ещё с тридцатых годов стояли многие сёла и там, куда не дошли фашистские танки. Жилось бедно, подчас просто нищенски скудно. Между тем в эти же годы осваивается атомная энергия, взмывают первые ракеты, которые вскоре понесут в небо спутники. В это время «всё более ощутимо давало себя знать противоречие между тем, каким стало наше общество, и прежними методами руководства. Продолжались злоупотребления властью, нарушения социалистической законности. Были сфабрикованы „ленинградское дело“, „дело врачей“. Короче говоря, недоставало подлинного уважения к народу. Люди самозабвенно работали, учились, рвались к новым знаниям, мирились с трудностями и нехватками, но чувствовали, что в обществе накапливается и тревога, и надежда. И всё это захватило общественное сознание вскоре после смерти Сталина» 1. Люди, богатырски расправившие плечи в послереволюционные годы, узнавшие значение совместного труда, изведавшие великую победу над страшным врагом, одолевшие холод и не раз и надолго приходивший голод, люди, знавшие, что это их стараниями страна раз за разом выходит из, казалось бы, непреодолимых ситуаций, отходили душой от военных бедствий, оживали, набирались уверенности. Стране памятен тот ветер перемен, он стал приметен и ранее, а в начале пятидесятых он уже набирал силу. На XX съезде были подвергнуты критике культ личности и его последствия, особенно в сфере социалистической законности. Происходило восстановление норм демократии, реабилитация репрессированных. «Были сделаны попытки сломать утвердившиеся в 30–40-х годах командно-бюрократические методы управления, придать социализму больше динамизма, подчеркнуть гуманистические идеалы и ценности, возродить творческий дух ленинизма в теории и практике» 2. Развитие общества в указанном направлении не прекращалось, но было осложнено трудностями и субъективными, и объективными, трудностями и собственными, и лежащими в сфере мировых процессов.
Естественно, что осуждение культа личности и его последствий вызвало глубокие изменения в мироощущении людей. Система ценностей, утвердившаяся с позиций командно-административной идеологии и рассматривающая людей в качестве «винтиков», обнимает широкий круг духовно-нравственных вопросов. Перед обществом вновь встала проблема личной исторической ответственности: и за прошедшее, где обстоятельства, казалось бы, обрекали на послушание, и за будущее. XX съезд КПСС выявил, что никто не отменял ответственности за совершавшееся — как по личной инициативе, так и по приказу, что гуманизм — целостное и извечное понятие, он остаётся и пребудет фундаментом общественного сознания.
Времени были нужны личности, люди активной социальной и мировоззренческой позиции. Джалиль по всем измерениям соответствовал времени. Джалиль не только отважный воин, стойкий борец. И «не просто стихотворец... Это уже личность и личность трагическая» 1, — говорил К. Кулиев. Это понятие — личность — «определяет многое в художнике, в его творческой судьбе, решает, может быть, всё». К. Кулиев, продолжая свою мысль о поэте как личности, вспомнил имена Лорки, убитого фашистами, Лермонтова, Пушкина, Гёте, процитировал слова последнего: «Был я в мире человеком — это значит — был бойцом». Таких, считал балкарский поэт, как Муса Джалиль, «жизнь создаёт в крутые, тяжёлые, трагические часы. Они необходимы ей. Жизнь не может обойтись без них. Они необходимы людям, как совесть. Без них не будет ни красоты, ни радости» 2.
Послевоенные годы были первым этапом переосмысления установившихся прямолинейных представлений о личности. Этот этап имел свои завоевания и свои трудности. Они легко прослеживаются и на судьбе М. Джалиля. Джалиль был возвращён читателю историческими сдвигами в жизни страны.
Вдова Джалиля вспоминает, что в июле 1942 года от Мусы Джалиля, воевавшего на Волховском фронте, перестали приходить письма. «Долго ждала я, — пишет А. Джалиль, — и вот, наконец, пришло самое худшее известие: Джалиль без вести пропал. Многие годы я не знала о его судьбе. Убит в бою? Ранен? Находится у партизан? Или же попал в руки врага?» 1
Шла война, на все эти вопросы, волновавшие семьи, которые получили подобные сообщения, трудно было дать ответ.
Первая весть о Джалиле была получена весной 1945 года. Штурмовавшие Берлин солдаты нашли в Моабитской тюрьме среди бумажного мусора вырванный из книги листок с записью Джалиля (Залилова) 2. Листок этот вместе со своим письмом солдаты послали в Союз писателей. А. Фадеев, к которому попало письмо, сообщал жене поэта: «На полях была запись Залилова, примерно следующего содержания: „Я, известный татарский писатель Муса Джалиль, заключён в Моабитскую тюрьму как пленный, которому предъявлены политические обвинения, и, наверное, буду скоро расстрелян. Если кому-нибудь из русских попадёт эта запись, пусть передадут привет от меня моим товарищам-писателям в Москве“.
...Дальше шло перечисление фамилий, среди них и моя фамилия, а остальные фамилии я забыл. Потом — просьба сообщить семье и адрес семьи. Затем шла подпись и число, которого я не помню, кажется, это был даже 44-й год.
На полях были ещё две приписки, сделанные разными лицами, разным карандашом и, очевидно, в разное время. Одна — выражала надежду, что, может быть, Залилов ещё останется жив. Другая, очень безграмотная, была враждебного содержания к советской власти и говорила, что „вашего Джамбула“ (по неграмотности писавший спутал фамилию „Джалиль“ с фамилией „Джамбул“) уже нет в живых.
Красноармейцы из подразделения, приславшие этот листок, писали, что они ознакомились с его содержанием и поклялись отомстить за смерть писателя Залилова...» 1.
Записка, найденная в Моабите, свидетельствовала не только о том, что М. Джалиль попал в плен, но и о том, что в фашистских лагерях происходили значительные события, война продолжалась и в кандалах. «Было горько и тяжело узнать, что Джалиля больше нет; было радостно, что Джалиль остался борцом и в фашистском застенке» 2, — писала А. Джалиль.
Однако испытания А. Джалиль были ещё впереди. Вскоре в Казань стали приходить стихи М. Джалиля. Начали просачиваться сведения о том, что гитлеровцы создавали национальные по составу легионы с целью использования их против СССР, что М. Джалиль имел отношение к легионам «Идель — Урал» (Идель — по-татарски Волга). Выверенных фактов почти не было, их предстояло ещё найти, собрать, исследовать. Пока что несомненны были стихи — они убеждали, доказывали, заставляли поверить.
В 1946 году в Татарский союз писателей был передан обёрнутый мягкой красной бумагой маленький блокнот со стихами Джалиля. На обложке — адрес жены поэта в Москве и адрес Татарского союза писателей. Тексты стихотворений написаны арабским шрифтом.