– Господин Фурнире, страдали ли вы от своего социального происхождения?

– Нет. Мне приходилось лишь сожалеть об узости и косности буржуазного мышления; от столкновения с ним у меня до сих пор не зажили шрамы.

Образ шрама интересен, потому что в психиатрии мы говорим об «извращенном исцелении». Именно безграничная извращенность позволила Фурнире избежать психотической травмы. Он не довольствуется банальными фразами «мою мать эксплуатировал барон» или «я из беднейшего класса». Он обращается к основам, ниспровергая иерархическую структуру власти. Все, что в его происхождении или на жизненном пути могло повлечь за собой унижение или уязвимость, подвергается радикальному обесцениванию. Он охотно признает у себя «непомерную гордыню», которую связывает со своим скромным происхождением, – но лишь после того, как возвышает его, приписав себе аристократическую чистоту. Это идеализирующее переворачивание, превращающее скромность в величие и грязь в девственную чистоту, лежит в основе изначальной фантазии, которая позволяет придавать очень высокую ценность собственной личности и поступкам. Главное для Фурнире – это нарциссическое самовозвышение. Он говорит о себе:

– Со стороны я могу показаться монстром.

И тут же добавляет:

– Если взглянуть на меня моими глазами, я прекрасный и великий, а любое действие во имя истины, которая влечет меня, стоило бы узаконить!

Истина, о которой идет речь, – это возвеличивание непорочности. Фурнире называет себя «непримиримым в этом вопросе». Из этого вытекает сама суть его существования. У него есть непоколебимая параноидальная уверенность в том, что он прав, и эта уверенность его поддерживает.

Он высказал сожаление только однажды, когда затронул в разговоре травматическое воспоминание. Тогда ему было двенадцать лет. В день причастия его сестры у них дома собрались родственники, некоторые из которых «разбогатели на черном рынке»:

– Под смешки и грубые шутки двоюродный брат попросил мою сестру спеть им что-нибудь. Сестра, одетая в белое платье причастницы, сказала, что не умеет петь. Затем она встала, такая застенчивая и милая, и прочла стихи Виктора Гюго Oceano nox[54].

На этом месте Фурнире пускает слезу и сжимает кулаки:

– Сволочи! Эти мрази начали смеяться. В тот день эти ублюдки убили мою сестру.

Тогда я интересуюсь, не слишком ли я расстроил его, заставив вспомнить об унижении сестры, и он одаривает меня поразительной формулировкой:

– Нет. Но в любом случае спасибо за этот натуральный слезный продукт.

Он благодарил меня за то, что я вызвал у него такую реакцию!

Вместо того чтобы признаться в минутной слабости, он притворяется, будто восхищен силой эксперта. В подлинности этих слез у меня имеются некоторые сомнения. Конечно, когда-то давно преследующая его сцена была травмирующей, сочетаясь с другими образами оскверненной чистоты. Но затем она была обработана и переработана, включая вызываемые ею эмоции.

Было непросто отследить биографию Фурнире, особенно профессиональную карьеру. Во время нашего первого собеседования рассказ о совершенных им убийствах так сильно меня потряс, что мне удалось выудить только обрывочные сведения. Он заявил:

– Все, что вас интересует, можно прочитать в моем деле.

У меня не было сил настаивать. Мой порог терпимости оказался значительно превышен.

Его бабушка по материнской линии пасла скот. В один из дней ее обрюхатил проходивший мимо пастбища бельгийский лесник. В деревне это событие было расценено как бесчестье семьи.

– Корова ударила бабушку копытом, и у нее начались преждевременные роды. От этого она и умерла, – рассказывает мой собеседник.