10. Размышление о зле
Как бы неожиданно это ни выглядело, я хотел бы завершить книгу размышлениями об участниках геноцида. Не то чтобы я путаю их с серийными убийцами, но в обоих случаях мы сталкиваемся с загадкой зла в его крайнем проявлении.
На первый взгляд здесь сплошные отличия: serial killers действуют в строжайшем секрете, преследуя глубоко личные мотивы, недоступные тем, кто осуществляет геноцид. У них нет поручительства, сверхличности или общего идеала. К тому же серийные убийцы не так многочисленны.
Преступники, участвующие в геноциде, убивают в коллективном порыве, руководствуясь отданными приказами, в согласии со своей совестью, во имя оздоровления и очистки общества. На волне геноцида наличие большого количества таких людей становится правилом.
На мой взгляд, между этими двумя категориями убийц существует определенная гомология. На этом я хотел бы остановиться особо. Чтобы обосновать эту мысль, я буду опираться на замечательную книгу Жана Хацфельда «Сезон мачете» (Une saison de machettes)[55]. Автор побеседовал с заключенными хуту[56], чьими руками проводился геноцид в Руанде. Чтение этих свидетельских показаний подтверждает то, что я уже упоминал во введении в связи с творчеством Трумена Капоте: нет ничего лучше, чтобы добраться до сути преступления, чем беспристрастно выслушать действующих лиц, пообщавшись с ними в доверительной обстановке.
Убить – значит выйти из строя, покинуть область нормального. Убийца рискует встретиться взглядом со своей жертвой и быть раздавленным чувством вины: «Глаз был в могиле той, на Каина глядел он[57]». Что мешает мне преодолеть эту грань, так это сочувствие, сострадание к другому, моему ближнему, моему брату. Уязвляя другого, я раню самого себя. Ставлю под угрозу свои ценности, мораль, гуманизм, религию и идеалы. Для обычных людей, для вас и для меня, убийство – что-то невозможное, полностью запретное. В крайнем случае мы предполагаем, что человек может совершить подобное под влиянием страсти, гнева, ревности, из мести или ради выгоды, при условии, что присутствует мотив и «побудительная причина» не выходит за рамки здравого смысла. Кстати, опыт показывает, что круг личностей, которые могут быть вовлечены в одно и то же преступление, очень широк. Рыбак рыбака видит издалека. Ну почти. Но это, безусловно, не относится к повторным убийцам. Для этой конкретной формы преступления требуется очень много идентичных факторов, которые зависят от биографии и организации личности преступника, его реакции на первое преступление и т. д.
Я попытался показать на примере нескольких случаев, как и почему серийный убийца стремится вернуться к преступным деяниям. Но как быть с Человеком-Как-Все, который начинает убивать ближних, едва ситуация геноцида позволяет ему это сделать? Тогда его поведение так же ужасно и столь же загадочно, как поступки серийного убийцы. Возможно, даже хуже, учитывая обыкновенность личностей, о которых идет речь. Для этих простых людей необходим целый ряд механизмов, облегчающих им переход к преступным деяниям путем устранения социальных и моральных препятствий, которые прежде их сдерживали.
Я называю эти операции «психической работой преступления». Все начинается с функционального расщепления. В отличие от глубокого расщепления, разделяющего серийного убийцу, функциональное позволяет субъекту временно прервать любую связь между его ценностями, собственной историей и жертвой. Нет никакой необходимости в ранней дезорганизующей травме, в разрыве «Я», как у серийного убийцы. Это временное расщепление, которое облегчает переход к преступному деянию, переходный механизм, необходимый для непосредственной и обратимой цели. Вовсе не обязательно, что такие субъекты начнут убивать снова, но это не является невозможным. Нам известен поразительный, ставший клише, образ начальника концлагеря, который возвращается домой и там, в окружении светловолосых домочадцев, исполняет Моцарта на пианино. При чтении «Сезона мачете» неизменно потрясает то, что эти люди утром собираются в группы, будто идут на работу, а вечером встречаются, чтобы поболтать и немного выпить после трудового дня.
Второй этап этой убийственной психической работы состоит в том, чтобы изменить моральные ориентиры: я больше не выхожу за границы нормального, становясь преступником, нарушая закон и сравнивая себя с богом. Нет, даже наоборот: я действую по велению руководителей, начальства, идеологии. Я действую во имя конформистского идеала, проявляя послушание. Кроме того, другие поступают так же; если бы я не пошел на это, то проявил бы недостаток мужества.
Следующий механизм состоит в том, чтобы выбрать иного и поместить его в разряд животного. Интересно отметить, что хуту использовали в отношении тутси те же звериные метафоры, что и нацисты. Убить еврея – значит уничтожить таракана, вошь, крысу, какого-то паразита. То есть низшие создания животного мира. Дегуманизация другого человека идет рука об руку с роботизацией себя во имя коллективного идеала и подчинения приказам. Отсюда следует полнейшее безразличие друг к другу. Чем меньше чувств, тем легче совершить убийство. Это первый шаг, который имеет значение. Все остальное – сила привычки.
Наконец осуществляется некая «постановка в межвременные скобки». Прошлое стирается, а будущее спроецировано в очищенное будущее, где мы наконец избавимся от вшей, тараканов и паразитов. Именно светлое будущее направляет действия убийцы. Между этими двумя периодами, как между скобками, и находится время преступления.
Если все эти психологические условия эффективны, убивать становится легко. Теперь ничто этому не мешает. В своей интереснейшей работе Жан Хацфельд собрал свидетельства заключенных хуту, причастных к геноциду в Руанде. У этих интервью есть ценное преимущество: они проливают свет на тип личности таких людей. Очевидно, что не все хуту, участвовавшие в геноциде, психопаты, хотя подобные субъекты вполне могли затесаться среди них. Чтобы углубиться в сравнение серийных убийц и участников геноцида, давайте начнем с того, что их отличает. Мы видели, что расщепление принимает другую форму, что позволяет, в частности, войти во временные рамки преступления. Это и служит трагической иллюстрацией к словам Игнатия, одного из персонажей книги: «В том состоянии, в котором мы находились, нам не приходило в голову, что мы вырезаем наших соседей. Это стало само собой разумеющимся. Они уже не были давними хорошими знакомыми, которые еще недавно протягивали вам банку пива в кабаке, поскольку их там больше не должно было быть. Они стали людьми, от которых позволительно избавиться, если можно так выразиться. Они уже не были теми, кем раньше, и мы тоже. Нас не смущали ни они, ни наше общее прошлое. Мы ничего не стыдились».
Повторюсь: как бы ни были загадочны мотивы серийного убийцы, в том числе в его собственных глазах, они кардинально отличаются от тех, что движут участниками геноцида. В первом случае преступления совершаются в одиночку, без предъявления каких-либо требований и без наличия коллективных идеалов, а во втором речь идет об общей мотивации и действиях, совершаемых во имя одного проекта. Преступления разрешаются вышестоящей инстанцией и рассматриваются как благотворные деяния. Один из героев рассказывает: «Советник заявил нам всем, что отныне мы должны делать только одно – убивать тутси. Мы прекрасно понимали, что это окончательный план». Не говоря уже о финальном решении.
Но есть несколько пунктов, в которых эти две категории убийц похожи друг на друга. Мы знаем, что серийный убийца редко бывает садистом в психоаналитическом смысле слова. Если не считать исключений, участник геноцида тоже им не является. Прежде чем заняться своей жертвой, ему нужно обезличить ее, овеществить, а также исключить для себя любое сочувствие. Вот ужасающее высказывание Фульгенса: «Сперва я ударом дубинки размозжил голову старой мамаше. Хотя она билась в агонии на полу, я не чувствовал, что произошло нечто особенное. Вечером я возвращался домой, даже не размышляя о произошедшем».
Без явной ненависти и чувства вины он может, как и серийный убийца, убить не раздумывая. Его «работа» состоит в том, чтобы убрать скверну, которую представляют собой тутси. Но чтобы зарезать кого-то с помощью мачете, ему не нужно их ненавидеть. Без какой бы то ни было нарциссической оргии и наслаждения всеми возможностями серийного убийцы, участник геноцида просто испытывает удовлетворение от выполненного долга. Леопольд ясно выражает эту дегуманизацию другого человека: «Мы больше не считали тутси людьми. Даже божьими созданиями не считали. Мы перестали рассматривать мир таким, какой он есть, я имею в виду, как божье творение».
Существует также гомология на уровне памяти о преступлении. Память фиксирует первое злодеяние, но последующие уже помнятся не так хорошо. Если верить Леопольду, именно в процессе кровопролития ты становишься настоящим убийцей: «Поскольку я часто убивал, у меня появилось чувство, что все это ничего не значит. Нет, удовольствия тоже не было. Просто я знал, что останусь безнаказанным. Я убивал без последствий для себя и без проблем адаптировался к такой ситуации. По утрам я без тени сомнений спешил на работу, видел, что процесс и результат идут мне на пользу, вот и все. Во время массовых убийств я не усматривал в тутси ничего особенного, кроме того, что они должны быть устранены. Уточню, что, начиная с первого человека, которого я убил, и до последнего, мне никого не было жаль».
Говоря об облегчении, наступающем в результате преступления и приходящем, когда уже сформирована привычка, стоит привести слова Адальберта: «Что касается снов наяву или навязчивых воспоминаний, я помню лишь те, которые случались в первые дни, когда для меня было еще ново убивать тутси. Другие воспоминания, например последующие ежедневные экспедиции, погребены под слоем рутины». Можно подумать, что слышишь серийного убийцу. Сделав первый шаг, знаешь, что для тебя не будет никаких вредных последствий. Полная безнаказанность. Можно начать все сначала. Начните с чистого листа, избегая мук раскаяния. Как говорит Панкрас: «Глаза того, кого убиваешь, бессмертны, если они смотрят на тебя в роковой миг. Для таких, как я, это настоящая беда. Они упрекают своего убийцу». У Мишеля Фурнире будет более лаконичная формулировка: «Взгляд – это обвинение». Отсюда настоятельная необходимость избегать взгляда существа, подобного тебе, по воле случая превращенного в дичь: «Выискивая тутси на болотах, мы больше не видели в них людей. Я имею в виду людей, похожих на нас, с такими же мыслями и чувствами. Охота была дикой. Охотники были дикими, дичь была дикой, дикость пленяла сознание, – делится Пио. – Если это не добыча, то паразиты, нечисть». Другой герой книги, Илия, говорит: «Нужно было вывести всех тараканов, всех вшей».
Наиболее поразительной общей чертой для обеих категорий убийц остается отсутствие чувства вины. В связи с этим Леопольд высказывает нечто фундаментальное: «В тюрьме огромное количество убийц считает, что самая веская причина их нынешних ужасных неприятностей – это неудача». Другими словами, если бы они выполнили «окончательную программу», если бы они стали победителями, у них не возникло бы никаких проблем. Единственное, что их беспокоит – трудности, которые повлечет за собой поражение. Стыд за проигранное сражение намного превосходит чувство вины. Сколько бывших нацистов выразило это в едином порыве, когда сожаление имело по сути дела ностальгическую окраску?
Интервью с Жан-Батистом Муньянкоре – учителем тутси, который скрывался на болотах и выжил, став свидетелем целого ряда злодеяний, – содержит душераздирающие подробности: «Директор школы и школьный инспектор моего района участвовали в убийствах, орудуя шипованными дубинками. Двое коллег-преподавателей, с которыми мы когда-то вместе пили пиво и обсуждали учеников, тоже приложили к этому руку, если можно так выразиться. Священник, бургомистр, заместитель префекта – все они убивали собственными руками… Они носили хлопчатобумажные брюки со стрелками, полноценно отдыхали, разъезжали на автомобилях или мопедах. Это были образованные люди, но они засучили рукава, чтобы покрепче ухватить мачете. Так вот: для того, кто, как я, всю свою жизнь воспитывал в других человеколюбие, эти преступники – зловещая тайна».
На самом деле эта жуткая тайна пугающе банальна. Она настолько лежит на поверхности, что мы отказываемся ее видеть: когда выполняется определенное количество условий, убивать становится легко. Возможно ли, чтобы из всех военных преступников участник геноцида был тем, кто меньше всего страдает от совершенного им злодеяния? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо дистанцироваться от отвращения и порицания, которые внушают нам эти люди, и отстраненно посмотреть на отношение убийцы к своим жертвам. Неужели отсутствие вины столь труднообъяснимо? Лично я так не считаю. Как они могли чувствовать себя виноватыми в том, что убили человека, если перед этим лишили его человеческого статуса? С точки зрения практикующего врача, для того чтобы субъект действительно почувствовал угрызения совести, ему нужно обратить вспять сам процесс психической работы преступления. Тот другой, которого убили, не был наделен человечностью и не воспринимался как себе подобный. Хуже того: иногда на его месте мог оказаться приятель, с которым вы играли в футбол или пили пиво, и при других обстоятельствах все это могло бы происходить и дальше. Но в игру вступают те самые временны́е скобки, между которыми упразднены любые чувства, – те, что могли бы перекликаться с настоящими или прошлыми связями.