Книги

Мозг серийного убийцы. Реальные истории судебного психиатра

22
18
20
22
24
26
28
30

Чтобы испытать вину, нужно вернуть мертвому статус себе подобного. Потребовалось бы воссоздать его психически, вложить в него надлежащие свойства и качества, а затем снова убить, но на этот раз осознав весь ужас этого деяния. Об этом я часто думал, проводя экспертизу серийных убийц. Перефразируя Винникотта, можно сказать, что необходимо создать объект, то есть другого, а затем уничтожить его, но на этот раз связав ужас совершенного с собственными нынешними и прошлыми страданиями. Очевидно, что если бы произошла такая психическая работа, она привела бы к непреодолимым последствиям в виде стыда, отвращения к себе, риска крушения собственной личности или даже самоубийства. Тому парню, которого я убил в то время, когда он ничего для меня не значил, мне придется вернуть дыхание жизни и человечность, восстановить с ним связь, снова считать его себе подобным, своим собратом. И я снова лишу его жизни для того, чтобы в результате испытать массу страданий, ощутить ненависть к себе, вплоть до желания покончить с собой. А значит, не стоит этого делать.

Что касается лица, вовлеченного в геноцид, то ему также следует пересмотреть индивидуальный и коллективный контекст преступлений, даже если они были совершены из послушания, при личном согласии и с пониманием выполняемого долга. Иными словами, в таком случае будет уничтожена вся совокупность связей преступного субъекта с его руководителями, соратниками, с такими же, как он. И, что еще глубже, – будет нарушена связь с его личной историей, его родственными отношениями и верованиями. Кто способен пройти по столь опасному пути? С легкостью поддающихся стадному инстинкту, безусловно, больше, чем тех, кто испытывает угрызения совести. Отсюда следующий парадокс: вина перекладывается на жертв. Это подтверждается моим опытом в области криминологии: человек редко чувствует себя виновным в содеянном, гораздо чаще его тревожит то, что он нафантазировал. Что касается чувства вины жертвы, то не стоит спешить с возражениями. Мучительно обвинять себя в том, что оказался к этому причастен, каким бы абсурдным ни выглядело случившееся на рациональном уровне, – это так же сложно, как мысленно принять свою судьбу. И это начало возможного процесса субъективации ужасного события: воспринять себя вне толпы, следующей указаниям лидера, взять на себя ответственность за свои поступки – значит лишиться источника самооправдания. Хуже глухого – тот, кто не хочет слышать.

После резни скобки закрываются, жизнь идет своим чередом, и можно снова поделиться пивом с соседом тутси. Во всяком случае, для убийцы это относится к разряду возможного. Весь набор психических операций, необходимых для возникновения чувства вины, изначально присутствует у любого человека, но мы видим, насколько сложна эта работа для серийного убийцы и участника геноцида. Тогда возникает вопрос о возможности терапии для серийных убийц: в большинстве случаев она вряд ли будет результативной. Однако то, что я знаю об эволюции Жерома, как мне кажется, дает некоторую надежду. По большей части сама идея чувства вины абсурдна, поскольку участники геноцида убивали безымянных людей, которые для них ничего не значили. Большинство из них ничего не испытывает, если не считать стыда за то, что их схватили. Чтобы сделаться восприимчивым к угрызениям совести, надо пройти сквозь зеркало. Если бы им удалось совершить этот психологический переход, они бы не стали серийными убийцами. Перед нами яркий пример неодолимого противоречия.

Публика живо интересуется этими современными иллюстрациями вселенского зла. Некто может зверски убивать ни в чем не повинных людей, и это кажется чем-то непостижимым. Другие, тоже способные на ужасные поступки, являются заурядными личностями. Они превратились в роботов‑убийц во имя добра – и здесь также нет никакой ясности. Убежден, что, случись мне проводить экспертизу с участниками геноцида, я бы встретил весь спектр человеческой индивидуальности. И не обязательно людей, изначально предрасположенных к совершению злодейств. Во всех коллективных движениях, которые уносят людей, как бурный поток пылинки, встречаются те, кто во имя своих идеалов и ценностей сопротивляются волне зла. Некоторые хуту были убиты за то, что отказались участвовать в «зачистке». Они праведники. Никто не может знать, будет ли он при таких же обстоятельствах вести себя как праведник или станет преступником. Но важно то, что каждый раз, когда грязь сметает человеколюбие, некоторые индивиды сопротивляются. И это самое главное. Все религии и философии сточили себе зубы, пытаясь разгрызть загадку зла. Зло защищается, оно не хочет, чтобы о нем рефлексировали. Я пытаюсь внести свой крохотный вклад и, опираясь на имеющийся у меня опыт клинического психолога, размышляю об этих двух зловещих фигурах – серийном убийце и участнике геноцида. Читая книгу Жана Хацфельда, убеждаешься: самое ценное, то, благодаря чему можно понять подоплеку преступления, это слова преступника – при условии, что мы проанализируем их в ходе клинической практики без каких-либо оценочных суждений и действительно прислушаемся к ним. В таком случае на нас снисходит сияние ослепительной человеческой правды. Все эти хуту – Фульгенс, Илия, Пио, Леопольд, Адальберт, – которые говорят просто, без страха, без необходимости соответствовать нашим ожиданиям, сообщают о зле больше, чем целые книжные тома. Но как практик, которого иногда удивляют непредвиденные благоприятные события, я считаю крайне важным сделать небольшое отступление по поводу неумолимой логики наивысшего зла. Я бы назвал это «эпсилоном». Именно он станет темой финальной главы, прежде чем я перейду к выводам. Вопреки всему это помогает сохранить веру в человека.

11. Песчинка-эпсилон. Предопределены ли преступления?

Печатные и аудиовизуальные средства массовой информации процитировали мою речь, произнесенную на суде над Ги Жоржем. Немного увлекшись, Мишель Дюбек, мой коллега по экспертизе и студенческий друг, заявил, что Ги Жорж обречен на повторение своих деяний. Поскольку эта формулировка глубоко потрясла меня, я попытался в срочном порядке «смастерить» образ, который может противостоять такому утверждению, исходя из того же самого медицинского прогноза и прочих факторов, поддающихся анализу и контролю. Я ввел понятие «эпсилон» для обозначения того, что мешает нам с твердой уверенностью заявить: Ги Жорж не сможет поступить иначе, как снова совершать свои преступления. В математике греческой буквой «эпсилон» обозначают бесконечно малое число, близкое к нулю, но не равное ему. С одной стороны, эта величина представлялась мне достаточно крохотной, чтобы быть признанной общественным мнением с учетом невыносимого ужаса совершенных им злодеяний. С другой стороны, я имел в виду, что мы не можем и не должны навсегда исключить из рода человеческого какого-либо субъекта, будь он даже Ги Жоржем. Я не давал экспертного прогноза на предмет последующего условно-досрочного освобождения; это было бы абсурдно, учитывая масштаб преступлений и меру наказания. Единственное, на чем я настаивал, – это необходимость обозначить границы клинического заключения.

Я был крайне удивлен эффектом, который произвел эпсилон. На мой взгляд, это была не такая уж выдающаяся идея – скорее, полезная метафора, свидетельствующая о моем несогласии с Мишелем. Эпсилон обозначает минимальное и одновременно глобальное расхождение с его мнением. Заявить, что субъект превращается в машину, запрограммированную на убийство, – это то же самое, что присоединиться к фантазии преступника о всемогуществе и тем самым укрепить ее. Убийца также претендует на роль некоего индивида, стоящего вне человечества, чуждого чувствам, которые волнуют большинство людей и которые воспринимаются им как жалкие. Моя позиция не служит выражением взглядов блеющего гуманиста, наивного оптимиста, столкнувшегося с величайшим злом, или же врача, чрезмерно склонного верить в человеческую доброту. Напротив: это мнение эксперта, решительно настроенного не поддаваться преступной фантазии. Навязываемый нам изначально образ монстра, каким бы ужасным ни было преступление, – это поощрение очередного злодеяния, свидетельство неизбежности судьбы, обреченной на крах. Кроме того, мне кажется, что при оценке прогноза в принципе необходима определенная скромность и методологическая строгость. Песчинка, или эпсилон, служат напоминанием о том, что преступник – это не какой-то робот-убийца, а эксперт не является непогрешимым предсказателем. Поэтому меня очень удивила реакция на мою взвешенную и осторожную оговорку, сделанную после того, как я осознал вероятность медицинского манихейства, на мой взгляд, опасного и даже преступного. Что бы об этом ни говорили, думаю, большую часть общественности шокирует, когда врач полностью исключает человека. В то же время это стоило мне критики со стороны отца Паскали Эскарфай, которая стала жертвой Ги Жоржа. Хотя он не упоминает мое имя в книге[58], посвященной дочери, меня легко узнать: я представлен оппонентом Мишеля Дюбека, которого хвалят за компетентность. Жан-Пьер Эскарфай не обязан мне верить. Но именно длительное знакомство с самыми отъявленными преступниками заставляет меня придерживаться принципа: не сваливать в одну кучу продукт их воображения и наш анализ. Требование истины не имеет ничего общего с небрежностью или благодушием. Если убийца не сможет, как в своей фантазии, полностью дегуманизировать жертв, он не сумеет в полной мере дегуманизировать и самого себя.

Ги Жорж услышал мое сообщение. Ситуация непостижимая. Об этом говорится в заметке Патрисии Тураншо, опубликованной газетой Libération. После того как я заканчиваю выступать, председатель суда допрашивает подсудимого. Ги Жорж поднимается и спрашивает, правильно ли он понял мои слова. Он интересуется, действительно ли я утверждаю, что он не является душевнобольным?

– Да.

Следующий вопрос: утверждаю ли я, что его нельзя считать нормальным в полном смысле этого слова.

– Да.

Затем Ги Жорж задает вопрос, есть ли в зале такие же люди, как он.

– Да.

Обвиняемый садится на место. Ему все ясно. Он принадлежит не к какому-то отдельному виду, а к тому же самому, что и люди, присутствующие на слушании. Ниточка продолжает связывать его с нами.

Но все эти соображения меня не вполне удовлетворили. Несогласие с Мишелем – одновременно в малом и значительном, в формальном и существенном – представлялось мне все более важным. Авторитетный ответ я нашел в переписке Карла Ясперса[59] с Ханной Арендт[60]. По сути дела, в ней содержится большая часть вопросов, поднятых здесь, даже притом что нельзя смешивать зло геноцида и зло серийных преступлений. Ханна Арендт обратилась в письме к Карлу Ясперсу 17 августа 1946 года. Масштабность нацистских преступлений, в силу самого факта их чудовищности, по ее словам, вызывает затруднения юридического плана, ведь для подобного зверства нет соответствующих мер наказания.

В своем ответном послании от 19 октября 1946 года Карл Ясперс сообщил Ханне Арендт, что такая позиция вызывает у него определенную озабоченность. Он предостерег ее от использования эпитетов «сатанинское величие» и «демонизм» в качестве определений, присущих исключительно нацистским преступлениям. Им он противопоставляет прозаическую ничтожность и банальность, с тревогой взирая на любые попытки придать этому явлению черты мифов и легенд. Все неясное, как пишет Карл Ясперс, рискует быть описанным в той же приукрашенной манере.

17 декабря 1946 года Ханна Арендт отправляет ему новое письмо, где сообщает, что наполовину убеждена его доводами. Она допускает, что ей можно поставить в упрек вклад в демонизацию нацизма, но при этом яростно защищает свою позицию. Ханна не приемлет такое мифотворчество и призывает избавиться от двусмысленности подобных формулировок: не таким ли организованным способом пытаются уничтожить само понятие человека?

В этой знаменитой переписке, которую я, разумеется, не могу привести здесь полностью, отражены все проблемы, сложности и двусмысленности, поднятые в моей книге. Мы знаем, как часто Ханну Арендт винили в неправильном истолковании понятия «банальности зла», возможно, изначально заимствованном у Карла Ясперса. Попытка представить суть зла, и особенно в крайнем его проявлении, в виде индивидуального преступления или организованного геноцида, – это постоянное колебание между двумя противоположными точками зрения. С одной стороны, зло – нечто обыденное, доступное большинству, при условии, что это позволяется и поощряется благодаря ряду факторов. И наоборот, с другой стороны, зло представляется чем-то исключительно чудовищным, выходящим далеко за рамки естественной человеческой природы. Находясь между двумя подводными камнями – осмеянием и превращением в миф, – зло нелегко поддается осмыслению. Я уже неоднократно подчеркивал это: серийных убийц иногда воспринимают как носителей сатанинского величия, а иногда – как жертв несчастного стечения обстоятельств. Порой их изображают монстрами, а порой – ничтожествами. На протяжении всего профессионального пути я отмечал одни и те же неясности и непреодолимые противоречия. В этой книге я пытаюсь сделать шаг в сторону и, будучи психиатром, выяснить, какие внутренние механизмы побуждают человека творить зло. В каждом конкретном случае это свое решение проблемы, связанной с риском повторного травматического поглощения: речь идет о том, чтобы превратить прежнюю травму в сегодняшний триумф за счет жертвы. Вот что мы только что увидели. Таков мой ответ на загадку.

Заключение

Чтобы покончить с голливудским мифом