В то время общепризнанной королевой общества была графиня Грефюль. Я получила приглашение танцевать в ее гостиной, где собиралось фешенебельное общество, включая всех парижских знаменитостей. Графиня пригласила меня как актрису, возродившую греческое искусство, но сама она находилась скорее под влиянием «Афродиты» Пьера Луи и его «Песен Билитис», тогда как я представляла дорические колонны и фронтоны Парфенона, какими они выглядят при холодном свете Британского музея.

Графиня воздвигла в своей гостиной небольшую сцену с решеткой на заднем плане, в каждое отверстие решетки была вставлена красная роза. Подобный фон из красных роз абсолютно не гармонировал с простотой моей туники и религиозной сущностью моего танца, так как, хотя я тогда уже прочитала «Песни Билитис» Пьера Луи, «Метаморфозы» Овидия и песни Сафо, чувственный смысл этих произведений совершенно ускользал от меня, и это доказывает, что нет необходимости подвергать цензуре литературу для молодежи. То, что человек не испытал на собственном опыте, он никогда не поймет, увидев напечатанным.

Во всяком случае, я представляла собой продукт американского пуританства, возможно, благодаря крови моих дедушки и бабушки, пионеров, которые в 1849 году пересекли Великие Равнины в крытом фургоне, прорубая себе дорогу сквозь девственные леса, перебираясь через Скалистые горы и горящие долины, стараясь держаться на расстоянии, но при необходимости вступая в схватку с ордами враждебно настроенных индейцев, а может, виной тому шотландская кровь моего отца – во всяком случае, американская земля сформировала меня, как и большинство молодежи, мистиком, пуританкой, стремящейся скорее к героическим, чем к чувственным проявлениям. И полагаю, большинство американских художников отлито по подобному шаблону. Уолт Уитмен, несмотря на то что его произведения были когда-то запрещены и классифицировались как неподходящая литература, поскольку в них прославлялись телесные наслаждения, в глубине души оставался пуританином, так же как и большинство наших писателей, скульпторов и художников.

Может, это огромная необработанная земля Америки или обширные открытые, продуваемые ветрами пространства или же тень Авраама Линкольна нависает над нами в отличие от чувственного французского искусства? Кто-то может предположить, что тенденция американского образования способна низвести чувства почти до нуля. Подлинный американец не охотник за золотом и не любитель денег, как определяет его легенда, но скорее идеалист и мистик. Я ни в коей мере не утверждаю, будто американец лишен чувств. Напротив, англосаксы в целом или американцы с частицей кельтской крови, когда дело доходит до критического момента, бывают более пылкими, чем итальянцы, более чувственными, чем французы, больше способны на безрассудства, чем русские. Но традиции раннего воспитания поместили его темперамент за железную стену, заморозили, и подобные проявления происходят, только когда какой-либо экстраординарный случай прорывается сквозь его сдержанность. Можно даже сказать, что англосаксы и кельты из всех национальностей – самые страстные любовники. Мне встречались такие персонажи, которые ложились в постель в двух пижамах: в шелковой ради нежного прикосновения к коже и в шерстяной для тепла с «Таймс» и «Ланцет» и с курительной трубкой из корня эрики, но внезапно превращались в настоящих сатиров, способных перещеголять древнегреческих, и разражались таким вулканом страстей, который мог заставить трепетать итальянца целую неделю!

Поэтому в тот вечер в доме графини Грефюль в салоне, переполненном изумительно разодетыми дамами, украшенными драгоценностями, задыхаясь от аромата красных роз под взглядами сидевших в первом ряду представителей jeunesse doree[29], чьи носы почти касались края сцены, и я чуть не задевала их кончиками пальцев ног во время танца, я чувствовала себя ужасно несчастной, и мне казалось, будто я потерпела провал. Но на следующее утро я получила от графини любезную записку, где она благодарила меня и приглашала зайти к консьержке в привратницкую получить гонорар. Я не любила, когда меня приглашают в привратницкую, так как была сверхщепетильна в денежных вопросах, но в конце концов этой суммы оказалось достаточно, чтобы оплатить аренду студии.

Значительно приятнее прошел вечер в студии знаменитой мадам Мадлен Лемэр, где я танцевала под музыку «Орфея» и среди многочисленных зрителей впервые увидела вдохновенное лицо французской Сафо, графини де Ноай. Жан Лорен тоже присутствовал и описал свои впечатления в «Журналь».

К двум величайшим источникам нашей радости, к Лувру и Национальной галерее, добавился третий – чудесная библиотека Оперы. Библиотекарь проникся большим интересом к моим изысканиям и предоставил в мое распоряжение все когда-либо написанные о танце произведения, а также книги по греческой музыке и театральному искусству. Я приняла на себя задачу прочитать все, что когда-либо было написано по искусству танца, от ранних египтян до современности, и делала пометки обо всем прочитанном в тетради. Но, закончив этот колоссальный эксперимент, я обнаружила, что единственными учителями танца для меня могут стать Жан-Жак Руссо («Эмиль»), Уолт Уитмен и Ницше.

Как-то раз в один пасмурный день раздался стук в дверь студии. На пороге стояла женщина. Она обладала весьма внушительной внешностью, и в ней угадывалась столь сильная личность, что ее приход, казалось, сопровождался вагнеровской темой, глубокой и сильной, несущей в себе предзнаменование грядущих событий, и действительно прозвучавший тогда мотив прошел впоследствии через всю мою жизнь, предвещая в своих вибрациях бурные трагические события.

– Я княгиня де Полиньяк, – сказала она, – подруга графини Грефюль. Когда я увидела, как вы танцуете, ваше искусство заинтересовало меня, а еще в большей мере моего мужа, композитора.

У нее было красивое лицо, которое слегка портила слишком тяжелая, выступающая нижняя челюсть и властный подбородок. Таким могло быть лицо римского императора, но выражение холодной отчужденности скрывало порой чувственное обещание ее глаз. Когда она заговорила, в голосе ее прозвучали жесткие, металлические нотки, и это удивляло, поскольку ее внешность, казалось, предполагала более глубокий, мягкий голос. Впоследствии я догадалась, что эта внешняя холодность и тон ее голоса в действительности были маской, за которой скрывались присущие ей, несмотря на княжеское достоинство, крайние чувствительность и застенчивость. Я стала говорить с ней о своем искусстве и своих надеждах, и княгиня сразу же предложила мне устроить мой концерт в своей студии. Сама она рисовала, а также была прекрасной музыкантшей, игравшей как на пианино, так и на органе. Княгиню, похоже, поразила бедность нашей пустой, холодной студии и наши исхудалые лица, так как, внезапно поднявшись, чтобы уйти, она с застенчивым видом положила на стол конверт, в котором мы нашли две тысячи франков.

Думаю, подобные действия характерны для мадам де Полиньяк, несмотря на ее репутацию холодной и черствой особы.

На следующий день я отправилась к ней домой, где познакомилась с князем Полиньяком, превосходным музыкантом, обладавшим большим талантом, изысканным хрупким господином, всегда носившим маленькую черную бархатную шапочку, обрамлявшую его красивое, с тонкими чертами лицо. Я надела свою тунику и стала перед ним танцевать в его музыкальном салоне, он пришел в восторг и приветствовал меня как видение, как мечту, которую так долго ждал. Моя теория взаимодействия движения и звука чрезвычайно его заинтересовала, так же как и мои надежды на возрождение танца как искусства. Он восхитительно сыграл для меня на прелестных старых клавикордах, к которым явно испытывал любовь, и ласкал их своими изящными длинными пальцами. У меня сразу же возникло по отношению к нему чувство теплоты и уважения, и когда он в конце воскликнул: «Quelle adorable enfant! Isadora, comme tu es adorablе!»[30] – я робко ответила: «Moi, aussi, je vous adore. Je voudrais bien danser toujours pour vous, et composer des danses religieuses inspirees par votre belle musique»[31].

Мы обсудили вопрос о совместной деятельности. Какая печальная утрата постигла нас! Столь дорогая мне надежда на сотрудничество оборвалась с его смертью.

Концерт в студии княгини прошел с большим успехом, и у нее возникла великодушная идея открыть двери своей студии перед широкой публикой, не ограничивая аудиторию личными друзьями, в результате интерес к моему творчеству возрос. После этого мы организовали серию концертов по подписке в своей студии, способной вместить двадцать – тридцать человек. Князь и княгиня Полиньяк приходили на все эти концерты, и помню, как однажды в порыве восхищения князь снял свою бархатную шапочку и, размахивая ею в воздухе, закричал: «Да здравствует Айседора!»

Эжен Каррьер со своей семьей тоже приходил на эти концерты и однажды оказал мне большую честь, произнеся небольшую речь по поводу танца. Среди всего прочего он сказал: «Айседора в своем стремлении выразить человеческие чувства нашла в греческом искусстве превосходную модель. Восхищаясь прекрасными фигурами барельефов, она черпала в них свое вдохновение. И в то же время, одаренная склонностью к открытиям, она вернулась к природе, откуда и проистекают все эти жесты, и, веря в возможность сымитировать и воскресить греческий танец, она открыла свою собственную выразительность. Думая о греках, она прислушивается только к себе и предлагает нам свою собственную радость и свое собственное горе. Ее способность в поисках счастья забывать о текущем мгновении – это ее собственная мечта. Так хорошо рассказывая нам о ней, она вызывает и у нас способность мечтать. Перед лицом греческих произведений, оживших на мгновение перед нашими глазами, мы молодеем вместе с ней, новая надежда ликует в нас, а когда она изображает покорность неизбежному, мы покоряемся вместе с ней.

Танец Айседоры Дункан больше не дивертисмент, это ее личное проявление, произведение искусства, пожалуй, более живое; он побуждает нас творить в тех областях, которые нам предначертаны».