Мадам де Сен-Марсо взяла меня за руку и сказала:
– Это великий Сарду[28].
В этой комнате находились практически все, кто имел какой-либо вес в парижской жизни, и, когда я уходила, осыпанная цветами и комплиментами, три мои кавалера, Нуфлар, Жак Бони и Андре Бонье, сопровождавшие меня домой, сияли от радости и удовлетворения – их маленький феномен имел огромный успех.
Из этих троих молодых людей моим ближайшим другом суждено было стать не высокому и приятному Шарлю Нуфлару и не симпатичному Жаку Бони, но довольно низкорослому Андре Бонье. Он был бледным и круглолицым, носил очки, но что за ум! Я всегда руководствовалась в большей мере рассудком, и хотя мне, может быть, не поверят, но те из моих романов, которые определялись рассудком (а их было множество), мне столь же дороги, как и мои сердечные склонности. Андре, писавший в тот период времени свои первые книги «Петрарка» и «Симон», приходил ко мне каждый день, и с его помощью я познакомилась с лучшими образцами французской литературы.
К тому времени я научилась читать и довольно бегло говорить по-французски, и Андре Бонье подолгу читал мне в нашей студии вслух. Обладая необыкновенно приятным тембром голоса, он читал мне произведения Мольера, Флобера, Теофиля Готье, Мопассана, он первым прочел мне «Пелеаса и Мелисанду» Метерлинка и все современные французские книги тех дней.
Каждый день раздавался робкий стук в дверь студии. Это был Андре Бонье, всегда с новой книгой или журналом под мышкой. Моя мать не могла понять причины моего восторженного отношения к этому человеку, столь далекому от образа идеального возлюбленного, ведь, как я уже говорила прежде, он был невысоким, толстым, с маленькими глазками, и надо было обладать особой проницательностью, чтобы разглядеть, что эти глаза искрились острым умом и интеллектом. Часто после того, как он читал мне два или три часа, мы отправлялись на прогулку по Сене на верхней палубе речного трамвайчика, приезжали на Иль-де-ла-Сите, чтобы полюбоваться Нотр-Дамом при лунном свете. Он знал каждую фигуру фасада и мог рассказать мне историю каждого камня. Когда мы возвращались домой, я время от времени ощущала своей рукой робкое пожатие пальцев Андре. По воскресеньям мы садились на поезд и ехали в Марли. В одной из книг Бонье есть сцена, где он описывает эти прогулки в лесу и то, как я танцевала перед ним на тропинках, маня его, словно нимфа или дриада, и заливаясь смехом. Он поверял мне все свои впечатления, делился литературными замыслами, которые никогда не могли превратиться в «бестселлеры», но я верю, что Андре Бонье войдет в историю как один из самых изысканных писателей своего времени. Дважды я видела Андре Бонье в состоянии глубокого душевного волнения. Первый раз это произошло после смерти Оскара Уайльда. Андре пришел ко мне бледный и дрожащий, пребывая в ужасно подавленном состоянии. Я немного читала и слышала об Оскаре Уайльде, но знала о нем мало, была знакома с его поэзией и любила ее, а Андре рассказал мне кое-какие детали из его жизни, но, когда я спросила его, за что Оскара Уайльда заключили в тюрьму, он вспыхнул до корней волос и отказался отвечать.
Он сжимал мои руки и дрожал. Андре оставался со мной до позднего вечера, постоянно повторяя: «Только тебе я могу довериться». У меня осталось странное впечатление от этой встречи, будто на мир обрушилось какое-то жуткое бедствие. Вскоре после этого однажды утром он снова явился с лицом, напоминающим бледную трагическую маску. Он не открыл мне причину своего волнения, но оставался молчаливым, с застывшим лицом и взглядом, устремленным в пространство, уходя, поцеловал меня в лоб с таким выражением, что у меня возникло чувство, будто он собирается на смерть, и я пребывала в тревоге до тех пор, пока три дня спустя он не вернулся в приподнятом настроении и не признался мне, что дрался на дуэли и ранил противника. Я так никогда и не узнала, по какой причине состоялась дуэль. По правде говоря, я вообще ничего не знала о его личной жизни. Обычно он появлялся часов в пять или шесть, читал мне или приглашал на прогулку, в зависимости от погоды и нашего настроения. Однажды мы сидели на опушке в Буа-де-Медон. Он стал говорить мне названия дорог: справа Судьба, слева Мир, впереди Вечность… «А та, на которой мы сидим?» – спросила я. «Любовь», – тихо ответил он. «Тогда я предпочитаю остаться здесь!» – радостно воскликнула я, но он возразил: «Мы не можем остаться здесь», встал и быстро пошел вперед по дороге.
Весьма разочарованная и озадаченная, я бежала за ним по дороге, восклицая: «Но почему, почему, почему ты оставил меня?» Но он всю дорогу домой хранил молчание и у двери студии покинул меня.
Эта странная и пылкая дружба продолжалась уже более года, когда я по своей наивности решила придать ей иной оборот. Однажды вечером я решила отослать маму и Реймонда в Оперу и остаться одной, а днем тайком купила бутылку шампанского. Вечером я украсила маленький столик цветами, поставила на него шампанское и два бокала, надела прозрачную тунику, вплела в волосы розы и стала ждать Андре, ощущая себя Таис. Он пришел и, похоже, чрезвычайно удивился и ужасно смутился. Едва притронулся к шампанскому. Я стала танцевать перед ним, но он смотрел с рассеянным видом и, наконец, внезапно ушел, сказав, что должен этим вечером еще много написать. Я осталась одна с розами и шампанским и горько разрыдалась.
Если вспомнить, что в то время я была молода и очень миловидна, трудно найти объяснение подобному эпизоду, и я не находила его, могла лишь думать в отчаянии: «Он не любит меня». Пытаясь заглушить обиду и муки задетого самолюбия, я принялась отчаянно флиртовать с другим из трех моих поклонников, высоким и красивым блондином, столь же смелым и решительным, когда дело касалось объятий и поцелуев, сколь робким был Андре. Но и этот эксперимент плохо закончился: однажды вечером после обеда с шампанским в отдельной комнате он отвез меня в отель, где снял номер на имя мистера и миссис Х. Я вся дрожала, но была счастлива. Наконец-то я узнаю, что такое любовь. Я оказалась в его объятиях, охваченная бурей ласк, сердце бешено билось, каждый нерв купался в наслаждении, все мое существо охватила исступленная радость – я, наконец, пробуждалась к жизни, я ликовала, но внезапно он вскочил и, упав на колени перед кроватью, в неописуемом волнении воскликнул: «О, почему же ты не сказала мне? Какое преступление я чуть не совершил… Нет, нет, ты должна оставаться непорочной. Оденься, оденься поскорее!»
И, глухой к моим мольбам, накинул на меня пальто, отвел к экипажу и всю дорогу домой осыпал себя столь страшными проклятиями, что мне стало жутко.
Какое преступление он чуть не совершил, спрашивала я себя. У меня кружилась голова, я чувствовала себя совершенно больной и расстроенной, снова брошенная у двери студии и совершенно обескураженная. Мой молодой белокурый друг больше не приходил, вскоре после этого он уехал в колонии, а когда я встретила его много лет спустя, он спросил: «Вы простили меня?» – «За что?» – ответила я вопросом на вопрос…
Такими были мои первые юношеские приключения на границах причудливой страны по имени Любовь, в которую я жаждала вступить и которая на много лет оказалась для меня под запретом из-за слишком благоговейного отношения ко мне моих возлюбленных, но это последнее потрясение оказало решающее воздействие на мою эмоциональную природу, направив все мои внутренние силы на искусство, которое давало радость, в чем отказала мне любовь.
Я проводила долгие дни и ночи в поисках танца, который мог бы стать божественным отражением человеческого духа посредством движений тела. Часами я стояла неподвижно, скрестив руки на груди, прикрыв солнечное сплетение. Мою мать часто охватывала тревога, когда она видела, что я подолгу стою неподвижно, словно в трансе, но я искала и, наконец, нашла главную пружину всякого движения, источник движущей силы, единство, из которого рождаются все разнообразные движения, зеркало, отражающее создание танца, – из этого открытия родилась теория, на которой я основала свою школу. Балетная школа наставляла своих учащихся, что эта пружина находится в середине спины, у основания позвоночника. Вокруг этой оси, говорит преподаватель балета, руки, ноги и туловище должны двигаться свободно, создавая впечатление движущейся на шарнирах марионетки. Этот метод порождает искусственное механическое движение, не передающее движения души. Я же, напротив, искала источник духовного выражения, который пролился бы в телесные каналы, наполняя их вибрирующим светом – центробежной силой, отражающей видение души. Через много месяцев, когда я научилась концентрировать все свои силы на этом едином центре, я обнаружила, что с тех пор, когда я слушала музыку, лучи и вибрации музыки струились по направлению к этому источнику света внутри меня, где преображались в духовное видение, зеркало не разума, но души; и с помощью этого видения я могла отобразить их в танце. Я часто пыталась объяснить артистам эту основную теорию своего искусства. Станиславский упомянул об этом в своей книге «Моя жизнь в искусстве».
Кажется, будто это трудно объяснить словами, но когда я стояла перед своим классом, даже если он состоял из самых маленьких и самых бедных детей, и говорила: «Слушайте музыку своей душой. И когда вы слушаете, неужели вы не ощущаете, как где-то в глубине пробуждается ваша внутренняя суть, и с помощью этой силы поднимаются ваши головы, поднимаются руки, вы медленно продвигаетесь к свету?» – они понимали. Это пробуждение – первый шаг в танце. Как я его задумала.
Даже самые маленькие дети понимают с этого момента, даже когда они просто идут, во всех своих движениях они обладают духовной силой и грацией, которых нет в любых движениях, обусловленных физическим телосложением или порожденных разумом. В этом причина того, что довольно маленькие дети, ученицы моей школы, выступая в «Трокадеро» или «Метрополитен-опера» перед огромными залами, были способны удерживать внимание публики посредством магнетизма, которым обычно обладают только великие артисты. Но когда эти дети вырастали, противодействующее влияние нашей материалистической цивилизации забирало у них эту силу, и они лишались своего вдохновения.
Своеобразная окружающая обстановка моего детства и юности в значительной мере развила во мне эту силу, и в различные периоды своей жизни это дало мне возможность не допустить все внешние влияния и жить только за счет этой силы. Так что после своих плачевных попыток обрести любовь земную я внезапно почувствовала отвращение и вернулась к этой силе.
Впоследствии, когда с робким и виноватым видом вновь объявился Андре, я часами занимала его своими рассуждениями об искусстве танца и о новой школе человеческого движения, и, должна признаться, он никогда не показывал, что устал или ему наскучили мои разговоры, но терпеливо и сочувственно слушал, пока я объясняла ему каждое изобретенное мною движение. Я тогда мечтала найти первоисточник, из которого родится серия движений, не определяемых моей волей, но как неосознанная реакция на первоначальное движение. Я развила это движение в серию различных вариаций на разные темы, – так, например, за первоначальным движением страха следует естественная реакция, рожденная первоначальной эмоцией, или печаль, из которой проистекает танец-плач, или движение любви, раскрывая которое, словно лепестки цветка, танцовщик будет струиться как благоухание.
Эти танцы создавались без музыки, но, казалось, рождались сами собой из ритма какой-то неслышимой мелодии. С помощью этих набросков я прежде всего попыталась выразить прелюдии Шопена. Я также познакомилась с музыкой Глюка. Моя мать никогда не уставала играть мне и порой повторяла целую партитуру «Орфея» снова и снова, до тех пор пока в окне студии не появлялась заря.
Окно было высоким, во весь потолок, без занавесок, так что, поднимая глаза, она всегда видела небо, звезды, луну, хотя иногда, когда лил дождь, струйки проливались на пол, так как верхние окна студий редко бывают водонепроницаемыми, к тому же зимой в студии было ужасно холодно и полно сквозняков, а летом мы поджаривались на солнце, а так как комната было только одна, это порой препятствовало нашим разнообразным занятиям. Но юность эластична и пренебрегает неудобствами, а моя мать представляла собой настоящего ангела жертвенности и самоотречения и жаждала только одного – быть полезной в моей работе.