Когда закончился первый месяц нашей аренды студии в Челси, наступила жара, и мы наняли меблированную студию в Кенсингтоне. Здесь у меня было пианино и больше места для работы. Но в конце июля лондонский сезон закончился, и нам предстояло каким-то образом провести август, имея очень мало денег, сэкономленных за сезон. Почти весь август мы провели в Кенсингтонском музее и библиотеке Британского музея и часто после закрытия библиотеки шли домой пешком от Британского музея до нашей студии в Кенсингтоне.

Однажды вечером, к моему величайшему изумлению, появилась мадам Мироцкая и пригласила меня на обед. Она была чрезвычайно взволнована. Этот визит оказался для нее целым приключением. Она даже заказала к обеду бутылку бургундского, затем попросила рассказать ей, как Иван выглядел в Чикаго и что говорил. Я рассказала ей о том, как он любил собирать золотарник в лесу и как мне особенно запомнился момент, когда однажды солнце сияло в его рыжих волосах, а в руках он держал охапку золотарника, и с тех пор для меня всегда ассоциировался с этим цветком. Она заплакала, и у меня тоже по щекам покатились слезы. Мы выпили еще одну бутылку бургундского и предались настоящей оргии воспоминаний. Затем, покинув меня, она пустилась в обратный путь в Стелла-Хаус, пытаясь разобраться в лабиринте омнибусов.

Пришел сентябрь, и Элизабет, переписывавшаяся с матерями некоторых наших бывших учениц в Нью-Йорке, получила от одной из них чек на обратный билет и решила вернуться в Америку, чтобы немного заработать.

– Если я заработаю, то смогу посылать вам часть денег, – сказала она. – А как только вы разбогатеете, я к вам вернусь.

Помню, как мы отправились в магазин на Кенсингтон-Хай-стрит, купили ей теплое дорожное пальто и проводили на поезд, согласованный с пароходным расписанием, а затем вернулись втроем в свою студию, где провели несколько дней в полной депрессии.

Уехала веселая и добрая Элизабет. Наступил холодный и мрачный октябрь. Мы впервые испытали, что собой представляет лондонский туман, а режим питания из дешевых похлебок привел нас к анемии. Даже Британский музей потерял для нас свое прежнее очарование. Порой нам не хватало мужества выйти на улицу, и мы весь день просиживали в студии, закутанные в одеяла, играя в шашки кусочками картона на самодельной шахматной доске.

Так же как меня порой изумляет наша обычная чрезвычайная жизнерадостность, когда я оглядываюсь на тот период жизни, меня столь же поражает полнейший упадок духа, охвативший нас тогда. Бывали дни, когда у нас не хватало сил вставать по утрам, и мы целый день спали.

Наконец пришло письмо от Элизабет, содержащее и денежный перевод. Она приехала в Нью-Йорк, остановилась в «Букингемском отеле» на Пятой авеню, открыла школу, и дела ее шли хорошо. Это придало нам мужества. Когда срок аренды студии истек, мы сняли небольшой меблированный домик на Кенсингтон-сквер, что дало нам право пользоваться садом.

Однажды вечером во время бабьего лета мы с Реймон-дом танцевали в саду, перед нами вдруг предстала изумительно красивая женщина в большой черной шляпе и спросила:

– Из какого уголка земли вы появились?

– Мы вовсе не с земли, – ответила я. – А с луны.

– Что ж, – сказала она. – С земли или с луны, но вы очень милые. Не хотите ли зайти ко мне?

Мы последовали за ней в прелестный дом на Кенсингтон-сквер, где висели ее портреты работы Берн-Джонса, Россетти и Уильяма Морриса.

Это была миссис Патрик Кэмпбелл[12]. Она села за пианино и стала играть нам и петь старые английские песни, а затем продекламировала стихи, а в заключение я станцевала перед ней. Она была потрясающе красива, с роскошными черными волосами, большими черными глазами, молочным цветом лица и шеей богини.

Она заставила всех нас влюбиться в себя, и встреча с ней определенно спасла нас от состояния мрачной депрессии, в которую мы впали. К тому же миссис Патрик Кэмпбелл открыла собой эпоху перемен в нашей судьбе, так как ей настолько понравились мои танцы, что она дала мне рекомендательное письмо к миссис Джордж Уиндем. Она рассказала, что молоденькой девушкой сама дебютировала в доме миссис Уиндем, исполнив Джульетту. Миссис Уиндем приняла меня очень приветливо, и я впервые приняла участие в настоящем английском послеполуденном чаепитии перед камином.

Открытый огонь камина, хлеб с маслом, очень крепкий чай, желтоватый туман за окном и звуки культурной речи англичан делают Лондон особенно привлекательным. Если я и раньше была очарована им, то теперь особенно нежно полюбила. В этом доме царила волшебная атмосфера безопасности, удобства, культуры и простоты, и должна сказать, что я чувствовала себя там как рыба в воде. Меня привлекала и прекрасная библиотека.

Именно в этом доме я впервые обратила внимание на необычное поведение английских слуг, имевших уверенные аристократические манеры, они ничего не имели против положения слуг и не хотели подняться по социальной лестнице, как это обычно бывает в Америке, они гордились тем, что работают «в лучших семьях». Их отцы делали это до них, а их дети будут продолжать делать это после них. При подобном положении вещей существование кажется более спокойным и надежным.

Миссис Уиндем организовала у себя в гостиной мой танцевальный вечер, на котором присутствовал весь артистический и литературный Лондон. Здесь я встретила человека, которому суждено было сыграть большую роль в моей жизни. Ему в ту пору было лет пятьдесят, и его голова принадлежала к числу самых красивых, какие я когда-либо видела. Глубоко посаженные глаза под выступающим лбом, классический нос и изящный рот, высокая, стройная, слегка сутулая фигура, седые волосы, причесанные на прямой пробор, слегка вьющиеся над ушами, и необычайно приятное выражение лица. Это был Чарлз Халле, сын известного пианиста. Странно, что среди всех тех молодых людей, которых я встречала прежде, никто не привлекал меня, хотя они готовы были поухаживать за мной. По правде говоря, я просто не замечала их, в то время как сразу почувствовала страстное влечение к этому пятидесятилетнему мужчине.

Он был большим другом Мэри Андерсон во времена ее юности; когда Халле пригласил меня на чай в свою студию, он показал мне тунику, которую она носила в роли Виргилии в «Кориолане» и которую он свято хранил. После этого первого посещения наше знакомство переросло в крепкую дружбу, и не было дня, чтобы я не зашла в его студию. Он много рассказывал мне о Берн-Джонсе, своем близком друге, о Россетти, об Уильяме Моррисе и обо всей школе прерафаэлитов; об Уистлере и Теннисоне, которых он тоже хорошо знал. В его студии я провела много приятных часов, и во многом благодаря дружбе этого восхитительного художника я открыла для себя искусство старых мастеров.