Затем, когда мать думала, что я уже сплю, я вернулась и встретилась со своим Ромео в гостиной наших апартаментов, отделенной от спальни длинным коридором. Он сказал мне, что этим вечером изменил свою интерпретацию роли Ромео. «Обычно я перепрыгивал через стену и сразу же начинал привычно декламировать:
Но сегодня вечером, помнишь, я шептал слова, словно они душили меня, так как с тех пор, как встретил тебя, я знаю, что сделала бы любовь с голосом Ромео. Только теперь знаю. Айседора, это ты заставила меня понять, что собой представляла любовь Ромео. Теперь я всю роль буду играть по-иному». Он встал и исполнил передо мной сцену за сценой всю роль, часто останавливаясь для того, чтобы сказать: «Да, теперь я вижу, что если Ромео по-настоящему любил, то он сказал бы так-то и так-то, а совсем не так, как я воображал, когда раньше играл эту роль. Теперь я
Я в упоении смотрела и слушала, время от времени осмеливаясь подать ему реплику или подыграть жестом, а в сцене с монахом мы оба преклонили колени и поклялись в верности до гроба. Ах, молодость и весна, Будапешт и Ромео! Когда я вспоминаю об этом, мне кажется, будто все произошло не давно, а всего лишь вчера.
Однажды вечером по окончании наших спектаклей мы тайком от матери, считавшей, будто я спокойно сплю, прошли в гостиную. Поначалу Ромео довольствовался декламацией ролей и беседой о своем искусстве, о театре, и я была счастлива, слушая его, но постепенно стала замечать, что он чем-то обеспокоен, а порой совершенно терялся и утрачивал дар речи. Он сжимал руки и казался совершенно больным, и в такие мгновения я замечала, что его лицо наливалось кровью, глаза загорались, губы припухали, и он кусал их до крови.
Я же испытывала слабость и головокружение, в то время как в груди разрасталось непреодолимое желание прижимать его к себе все крепче и крепче, и это продолжалось до тех пор, пока, потеряв над собой контроль и впав в неистовство, он не отнес меня в комнату. Испуганная и в то же время испытывающая исступленный восторг, я поняла, что все свершилось. Должна признаться, что моим первым впечатлением был ужасный испуг, и только жалость к нему из-за испытанных им страданий не позволила мне бежать от того, что поначалу показалось настоящей пыткой.
Этим утром на заре мы вышли из отеля вместе и, наняв запоздавшего извозчика, которого отыскали на улице, уехали за много миль от города. Мы остановились в хижине крестьянина, жена которого предоставила нам комнату со старомодной кроватью с балдахином. Весь этот день мы провели в деревне, и Ромео неоднократно пришлось успокаивать меня и осушать мои слезы, когда я принималась плакать.
Боюсь, что в тот вечер я плохо выступила перед зрителями, так как чувствовала себя ужасно несчастной. Однако потом, когда я встретилась в гостиной с Ромео, он пребывал в таком радостном и приподнятом настроении, что я почувствовала себя вознагражденной за все свои страдания и желала только одного – начать все сначала, особенно когда он с нежностью заверил меня, будто я наконец-то узнаю, что значит рай на земле. Пророчество, которое вскоре исполнилось. У Ромео был прекрасный голос, и он часто исполнял мне песни своей страны и цыганские песни, разучивал со мной слова и объяснял их смысл. Однажды вечером, когда Александр Гросс организовал мой гала-концерт в Будапештском оперном театре, у меня возникла идея – после программы на музыку Глюка вывести на сцену простой оркестр венгерских цыган и танцевать под цыганские песни. Одна из них была песней любви. Звучала она так:
Что означало:
Нежная мелодия, полная страсти, желания, слез, обожания. Я танцевала с таким чувством, что вызвала у многочисленных зрителей слезы. А закончила я маршем Раковского, который исполняла в красной тунике как революционный гимн героям Венгрии.
Гала-спектакль завершал будапештский сезон, и на следующий день мы с Ромео бежали на несколько дней в деревню и поселились в крестьянской хижине. Здесь мы впервые познали наслаждение проводить всю ночь в объятиях друг друга, и я испытала непревзойденную радость, проснувшись на заре, видеть, как мои волосы перепутались с его черными душистыми кудрями. Мы вернулись в Будапешт, и первым облаком на нашем небосклоне стала боль моей матери и возвращение из Нью-Йорка Элизабет, которая, казалось, считала, будто я совершила какое-то преступление. Их душевное беспокойство было для меня настолько невыносимым, что я убедила их отправиться в небольшое путешествие по Тиролю.
Так было тогда и остается поныне: опыт моего темперамента таков, что независимо от того, какое бы неистовое чувство или страсть я ни испытывала, разум в то же время работал с быстротой молнии. Поэтому я никогда не теряла голову; напротив, чем острее чувственное наслаждение, тем живее мысль, в результате достигается такое состояние, когда разум становится прямым критиком чувств, разочаровывая и даже унижая наслаждение, которого настойчиво требует жажда жизни. Конфликт таков, что приводит к страстному желанию воли обрести какое-то усыпляющее средство, которое притупило бы постоянные нежеланные комментарии рассудка. Как я завидую тем натурам, которые могут всецело отдаться чувственному наслаждению момента, не опасаясь критика, который сидит где-то наверху и настойчиво навязывает свое абсолютно нежеланное мнение чувствам, находящимся внизу.
И все же всегда наступает момент, когда разум, капитулируя, кричит: «Да! Признаю, все остальное в жизни, включая твое искусство, просто чепуха и пустые фантазии по сравнению с великолепием этого момента, и ради этого момента я охотно соглашаюсь принять разрушение и смерть». И это поражение разума есть последняя конвульсия и начало погружения в небытие, что часто приводит к величайшим бедствиям для разума и духа.
Итак, все было следующим образом: узнав, что такое желание, испытав на себе предельное безумие этих часов, ведущих к неистовой отрешенности последнего момента, я больше не думала ни о возможной гибели моего искусства, ни об отчаянии матери, мне было бы безразлично, даже если бы погиб весь мир.
Пусть тот, кто может, судит меня или пусть лучше обвинит Природу или Бога, так как именно Он создал этот единственный момент, самый дорогой и самый желанный во вселенной из всего прочего, что мы только можем испытать. И естественно, насколько высоко ты взлетишь, настолько ужасным будет удар при пробуждении.
Александр Гросс организовал для меня турне по Венгрии. Я выступала во многих городах, включая Зибен-Кирхен, где на меня произвел большое впечатление рассказ о семи повешенных революционных генералах. На большом открытом поле за городом я придумала марш в честь этих генералов на героическую и мрачную музыку Листа.
Во время гастролей во всех этих маленьких венгерских городках публика встречала меня бурей оваций. Александр Гросс организовал так, чтобы в каждом из них меня ожидали белые лошади, впряженные в легкий двухместный экипаж, заполненный белыми цветами. Среди приветствий и криков меня, одетую во все белое, провозили через весь город, словно какую-то юную богиню, явившуюся из другого мира. Но, несмотря на весь тот восторг, который давало мне мое искусство, и преклонение публики, я бесконечно страдала от непереносимой тоски по моему Ромео, особенно по ночам, когда была одна. Мне казалось, что я готова пожертвовать всем своим успехом и даже искусством ради того, чтобы хоть на одно мгновение снова очутиться в его объятиях, и страстно стремилась вернуться в Будапешт. И вот этот день настал. Ромео, охваченный пылкой радостью, конечно же встретил меня на вокзале, но я ощутила в нем какую-то странную перемену, затем он рассказал мне, что приступил к репетициям роли Марка Антония и вскоре дебютирует в ней. Неужели перемена роли так сильно повлияла на его артистический, страстный темперамент? Не знаю, но я с уверенностью могла сказать, что первая наивная страсть и любовь моего Ромео изменилась. Он говорил о нашем браке, словно это было делом окончательно решенным. Он даже повел меня смотреть какие-то квартиры, чтобы выбрать ту, в которой мы поселимся. Взбираясь по бесчисленным лестничным маршам, чтобы осмотреть эти квартиры без ванн и кухонь, я ощущала, как мое сердце охватывали какие-то странные холод и тяжесть.
– Что мы станем делать, живя в Будапеште? – допытывалась я.
– Ну, каждый вечер ты будешь смотреть из ложи, как я играю, – ответил он. – Со временем научишься подавать мне реплики и помогать разучивать роль.
Он продекламировал мне роль Марка Антония, но на этот раз его страстный интерес был сосредоточен на населении Рима, а я, его Джульетта, оказалась в стороне.
Однажды во время длительной прогулки, сидя у стога сена, он, наконец, спросил меня, не думаю ли я, что будет лучше, если я продолжу свою карьеру, а его предоставлю самому себе. Это не точные слова, но таков был смысл его слов. Я отчетливо помню стог сена, простирающееся перед нами поле и пронзивший мою грудь холод. В тот же день я подписала с Александром Гроссом контракт на Вену, Берлин и все немецкие города.