Во всяком случае с ней.

Да и остальным Лукьян по крайней мере никогда не врал, и это, пожалуй, была одна из немногих вещей, которых он действительно всеми силами старался избегать.

Второй вещью, от которой он бы с удовольствием сбежал, и которая, ни много ни мало, почти что убивала его прямо сейчас — был отвратительный, слащавый, в чем-то похожий на комариный писк, голос, пробравшийся в его мысли.

— Милый.

Скорее даже убивал Лукьяна не сам голос, а то, что ему ведь придется встать и куда-то пойти, чтобы заставить обладателя голоса наконец-то заткнуться.

Куда-то из этой комнаты.

— Милый, где же ты?

А Лукьяну отлично лежалось на этом ковре, в кои-то веке вокруг не топталось стадо их однокурсников, овладевших в совершенстве фокусом по вытаскиванию из шляпы проблем и превращению любого дела в ту самую шляпу, большое спасибо, его полностью все устраивало, так что пожалуйста — отвали.

Сердце в груди билось на удивление ровно.

Оно не горело, не металось и не кричало, рассыпая искры мыслей, которые заставляли разум плавиться и разваливаться на части.

Может, потому что прямо сейчас на этом сердце лежала ладонь Дафны.

Было очень тихо.

Необычайно тихо.

Пусть даже за свою жизнь Лукьян отлично научился игнорировать чужие голоса, полностью они никогда не исчезали.

Поначалу он отчётливо слышал каждое слово, а теперь все они воспринимались лишь далёким фоновым шумом.

Все.

Даже те, что звучали как птичий клекот.

— Ответьответьответь!

Он прислушивался к ним лишь по необходимости, и всякий раз жалел об этом. Потому что вестники это чувствовали и набрасывались на его разум с удвоенной силой.

— Тыздесьтыздесьтыздесь?