Первая из них — фантастическое воспоми­нание о детстве, достойное Шолом-Алейхема. Ребенок (которого на самом деле звали Ицикл), приехав в гости к бабушке и теткам в городок

Стопчет, случайно напоил гусынь и ужасного гусака водкой⁶⁵. Этот эпизод разбивает при­ключенческий рассказ надвое, добрая бабуш­ка Таубе превращается в злую мачеху, которая живет в мире гротескных воспоминаний, герой становится примитивным рифмоплетом, кото­рый горячо реагирует на все, что имеет привкус смерти, а повествование заканчивается тем, что юного Гершла Зумервинта по воздуху уносят стаи опьяневших птиц. Все это на фоне фанта­зий и ночных кошмаров, которые добавляют рассказу черты готического жанра, но детство и искреннее веселье побеждают смерть. «Видите, как велик и милосерден наш Бог? Если уж Он простил и спас такого пустомелю, как Гершл Зумервинт, то наверняка простит и спасет всех честных, набожных евреев, которые исполня­ют заповеди Его и следуют путями Его»⁶⁶. Так, Мангер отверг немецкую детскую литературу, на которой он вырос, рассказы о Максе и Морице Вильгельма Буша, отражающие жестокость и садизм немецкой культуры. Макс и Мориц не выказывают никакого раскаяния, убив кур вдо­вы Болте, и не проливают слез, когда шутников размалывает насмерть на мельнице. Тогда как Гершл воплощает в себе сострадание и поэзию утраченного еврейского детства⁶⁷.

Враждебность Мангера по отношению к гоям и их Богу нигде так не выражена, как в рассказе об «Панском усе»⁶⁸. «В маленьком еврейском го­родке жил еврей по имени Мотл Парнас. Был он цирюльник, а это значит — добывал хлеб свой насущный стрижкой мужицких голов и бритьем мужицких морд». Мотл страдает от оскорблений с двух сторон: он муж-подкаблучник, чье един­ственное спасение от мучительной бедности — это помещик-пориц, «пес с вислыми польскими усами». Помещик, в свою очередь, тоже страда­ет от жены по имени Мария, которая «без уста­ли изнуряла постами свою плоть и тощала день ото дня. Эта тень с золотым крестиком на усох­шей груди мелькала по палацу, палила свечи перед иконами, била поклоны, творила молит­вы, а до вожделений мужа ей и дела не было». И вот однажды он встречает прекрасную Магду Валцинскую, владелицу соседнего имения, и без промедления отравляет или душит свою супругу. Утром в день свадьбы помещик зовет парикмахера-еврея. От волнения Мотл сострига­ет усы дворянина больше положенного, и за это его приговаривают к ста пятидесяти ударам пле­тью. Узнав о смерти мужа, жена Мотла произно­сит проклятие, которое влечет за собой роковые последствия. В этой ужасной притче о том, что случается, когда местный усатый деспот не ви­дит другого выхода для своих страстей, неже­ли убить еврея, который ему служит, нет места нежностям.

Ирония заключается в том, что категорич­ная враждебность Мангера к немцам, литов­цам, полякам и другим подельникам нацистов омрачила его первую поездку в Израиль в 1958 г. Пятидесятисемилетний Мангер дал интервью, в котором указал на стремление к исторической объективности в качестве предпосылки эпиче­ского искусства. Поскольку евреи страдали от глубочайшей ненависти со стороны своих убийц, утверждал он, и поскольку катастрофа так вели­ка и произошла настолько недавно, то еврейские художники неизбежно обязаны дать эпический ответ на Холокост. Эта точка зрения была слиш­ком сложной для израильских журналистов, и Мангер тут же оказался втянут в полемику, к ко­торой он вовсе не стремился⁶⁹.

Мангер периодически приезжал в Израиль, чтобы «насладиться собственным домом». Когда он оправлялся от почти рокового визита 1965 г., в тель-авивском Экспериментальном театре были поставлены его Мегиле-лидер. Благодаря нео-народному видению Дова Зельцера, который создал пролетарский пуримшпилъ в контексте израильской народной культуры, Мегиле-лидер разрушили табу на идиш, существовавшее в Государстве Израиль. Популярность Мангера возросла во время годичных гастролей, орга­низованных для него неутомимым Шолемом Розенфельдом (в 1967 и 1968 гг.). Эти выступле­ния вдохновили новое поколение израильских певцов исполнять песни Мангера на идише, а по­том и на иврите. Одна из них, Хава Альберштейн, в своем переложении песен Мангера в стиле каба­ре, сумела ухватить запоминающиеся и смелые находки Мангера, которые потерялись в хоровой постановке Дова Зельцера⁷⁰.

Мангер знал, что его песни будут жить. Он трепетал, узнав, что его веселую и популярную песню Ойфн вег штейт а бойм («На дороге сто­ит дерево») пела молодая женщина, сражавшая­ся в Варшавском гетто⁷¹. Он также знал, что его жизнь как поэта уже прожита. Осталось лишь оформить канон. К пятидесятилетнему юбилею Мангера вышли два тома его сочинений, в одном из которых произведения были сгруппирова­ны по жанру, в другом — по теме, что определи­ло его будущий статус класикера. Лид ун бала- де (1952) — наиболее полный сборник, который приближается к полному собранию стихотворе­ний Мангера, насколько это можно вообразить. Но главный успех принес Медреш Ицик, впервые опубликованный в 1951 г., и тогда его мечта нако­нец осуществилась.

Заглавие «Мидраш Ицика», то есть «Толкование Ицика на Пятикнижие», может принадлежать только современному классику, который пере­писывает прошлое так, как не снилось ни одно­му раввину или традиционному комментатору. Когда расширенное издание этих вдохновленных Библией стихов в 1969 г. было выбрано в качестве первой книги издаваемой Еврейским универ­ситетом серии идишских текстов (переиздано в 1984 г.), редактор Хоне Шмерук расположил сти­хотворения в новом порядке, чтобы они соответ­ствовали библейской последовательности, и про­работал сочинения Мангера, чтобы выявить все заимствования из Библии. Так Медреш Ицик, в от­личие от Лид ун баладе, исказил поэтическую хро­нологию и характерные авторские находки, при­ведя их в соответствие с самым каноническим текстом в истории литературы. В ходе подготовки издания окончательно осуществилась мечта всей жизни Мангера о создании нового идишского фольклорного эпоса. То, что началось в середине тридцатых годов как разрозненная серия Хумеш- и Мегиле-лидер — лирико-драматический жанр, изобретенный Мангером, — в пятидесятые и шестидесятые стало идишским сейфером, медре-

шем, традиционной книгой, которая преврати­ла фантазию поэта в еще один дар неизменному прошлому.

Сын «странствующего портновского подма­стерья», который «сочинял свои пуримшпили и исполнял их вместе с приятелями», был теперь очень далеко от дома. В своих скитаниях он сам превратился в искусного портного, способного создать чудесное одеяние. Как искусный маски­ровщик старых и новых литературных традиций, Ицик Мангер создал идишский народный эпос, который продержался дольше живого народа, живого языка и даже живого пейзажа, одновре­менно печального и прекрасного. Мангер умер в Тель-Авиве в 1969 г.

Глава восьмая Рассказчик-демон Исаак Башевис Зингер

Если существует ад, существует и все остальное.

Если ты не иллюзия, то не иллюзия и Он.

И. Башевис Зингер, 1943

Нет ничего более еврейского, чем еврейский черт. Черноволосые шейдим, которые вылезают из-за печки субботним вечером, когда все домашние ушли молиться, значат для еврейского дома столь­ко же, сколько златовласая Лорелея для Рейна. С рождения и до смерти еврей должен уметь справ­ляться с этими шейдим, которые едят и пьют, как человеческие существа; с рухин, бесплотными ду­хами, и с лилин, которые по виду похожи на лю­дей, но вдобавок обладают крыльями. Кетев ме- рири особенно опасен в полдень и жарким летом, а Лилит, сожительница Самаэля, нападает на но­ворожденных детей и их матерей. (Эти повад­ки у нее еще с того древнейшего времени, когда она пререкалась с Адамом в законном браке, что, впрочем, не помешало им произвести на свет мно­жество демонов.) У еврейских мужчин, которых мистики предупреждали, что демоны появляют­ся при каждой ночной поллюции, было достаточ­но причин дрожать в постели. Брацлавские ха­сиды произносят молитву, составленную рабби Нахманом, которая призвана уберечь их от таких поллюций. А когда на смертном одре душа еврея в буквальном смысле доступна всякому желающе­му, живым следует направить всю свою мудрость на то, чтобы душа не досталась демонам, которые только и ждут этого момента¹.

Демонология предоставляла обширное поле де­ятельности для еврейских проповедников, как старой, так и новой школы. У маскилим осо­бенный восторг вызывал Самаэль-Ашмедай (Асмодей), царь всех демонов; у них он излагал собственные идеи религиозной реформы, про­поведовал нечестивые связи между евреями или даже был воплощением зла, как на земле, так и на небесах. Из всех писателей-просветителей только Абрамович-Менделе отважился изобра­зить Ашмедая главным антисемитом, реакци­онером и истинной причиной всех раздоров. Могущественные происки дьявола и потусторон­них сил в «Кляче» (1873) Менделе были причиной морального упадка рода человеческого и знаме­новали поворотный момент в политической судь­бе еврейского Просвещения².

Но все время, пока черт в новой еврейской ли­тературе скрывался под аллегорической маской, он оставался воплощением чего-то вполне чело­веческого. Перец от начала и до конца изображал дьявола декадентом, флегматиком и скептиком, действия которого, однако, заслуживают внима­ния. В «трагикомической поэме» Переца Мониш (1888) мы читаем:

Однажды утром,

когда Самаэль лежал в постели и курил сигареты, а Лилит сидела у туалетного столика при свете цогера

(драгоценного камня, освещающего ковчег), в прихожей зазвенел колокольчик:

«Войдите!»