Я достал рукопись и положил перед ним — скорее для того, чтобы подразнить его, потому что стихотворение никак не подходило для комсомольского журнала «Молодняк».

Усенко читал сосредоточенно и серьезно, хотя стихотворение могло у него вызвать только раздражение. Однако, дочитав до конца, он взял красный карандаш и написал в верхнем углу первой странички: «В набор».

— Не возражаешь? — только и спросил.

Я был поражен и совершенно обезоружен. Но еще сильнее поразило меня то, что в очередном номере «Молодняка», где появилось мое стихотворение, не было заметки Момота… Усенко, как видно, понял, что с помощью хотя и справедливой, но резкой критики не оторвешь молодого поэта от «Новой генерации» и сделать это можно, только печатая его писания на страницах своего журнала. Не помню точно, но, кажется, именно после этого случая я и перестал печататься в «Новой генерации».

Можно было бы привести немало и других примеров тонкого умения Павла Усенко перевоспитывать, привлекать и объединять молодых авторов с помощью таких умеренных поступков, которые не вредили делу и вместе с тем наставляли их на путь истинный. И ведь в самом деле, появление на страницах «Молодняка» нехарактерного для него стихотворения никак не меняло характер журнала, а меня заставляло задуматься над своей литературной судьбой. А разве в данном случае не это было главным? Так Усенко поступал не раз и с Влызько, а вскоре и с Миколой Скубой: «Новая генерация» теряла сотрудников, а «Молодняк» их обретал.

Я помню закрытое комсомольское собрание в ВУСПП, на котором обсуждался дерзкий поступок Олексы Влызько, — Усенко своей рассудительностью и терпимостью защитил поэта от неминуемой неприятности, и правильно сделал.

Влызько любил рискованные розыгрыши и всяческие авантюры — я уже отмечал это. Однажды он исчез из Харькова. Мы были уверены, что он отправился в Киев, где имел постоянную квартиру. Но вдруг пришла телеграмма за подписью председателя сельсовета, кажется, с Полтавщины, в которой скорбно сообщалось, что, купаясь в реке, Влызько утонул, что тело его ищут, но пока найти не могут.

Трудно передать, что тут началось. Во всех столичных газетах немедленно появились сообщения о трагической гибели знаменитого поэта, а в следующих номерах некрологи, в которых буквально оплакивали тяжелую утрату. А маститый критик Владимир Коряк напечатал в газете «Комуніст» статью на целую страницу, сравнивая покойного с Байроном и Шелли и тому подобное.

Но как только все слезы были пролиты, а похвалы выражены, пришла новая телеграмма, уже за подписью самого Влызько: он гневно возмущался в связи с шумом, учиненным вокруг его имени. Влызько жив, Влызько не собирается помирать, Влызько еще напишет целый стог стихотворений, и критикам, торопящимся его преждевременно похоронить, достанется еще хлопот на долгие годы.

Не знаю, догадался ли кто-нибудь даже теперь, что и первую телеграмму Влызько отправил сам как раз с целью вызвать шум вокруг своего имени. Радость «воскресения из мертвых» была столь велика, что об этом, видимо, никто не подумал. И колесо завертелось еще сильнее, но уже в обратную сторону: во всех газетах появились статьи и фельетоны, в которых высмеивалась легковерность критиков и редакторов газет. А популярность Влызько меж тем ширилась и разрасталась…

На том комсомольском собрании присутствовал даже Кулик, что случалось не часто. Он был возмущен и считал, что за такой поступок Влызько следует наказать, но не знал, как именно, — Влызько не был комсомольцем. Усенко предложил, чтобы поручили это дело ему как руководителю «Молодняка», к которому Влызько принадлежал.

— Это политическое хулиганство! — громко кричал Кулик, и голос его дрожал от искреннего возмущения.

— Ну, так уж и политическое! — улыбался Усенко.

— Неужели вы не понимаете?! — удивился Кулик.

— Просто кровь молодая пенится в жилах и играет, — продолжал свою линию Усенко. — Иван Юлианович, да ведь вы же сами еще молоды!

Кулика удалось уговорить. Вскоре он даже сам прислал ему кипу вырезок из канадских и американских украинских газет, в которых, как и в Харькове, сначала оплакивали Влызько, а потом с радостью опровергали свои слезы.

А когда мы вышли на улицу после собрания, Усенко процедил сквозь зубы:

— Ну, я ему дам чертей! Век будет помнить.

Не знаю, как Усенко выполнил свою угрозу. Видимо, с виновником поговорил как следует. Но от гнева старших товарищей защитил. И в этом тоже был весь Усенко — требовательный, но терпеливый, целеустремленный, но и способный многое прощать, когда ценил дарование и верил, что оно воздастся сторицей.

Как поэту Усенко, на мой взгляд, недоставало одного — немного честолюбия. Знаю, оно приносит больше вреда, если доминирует над всем. Но так же, как гомеопатические дозы яда благотворно влияют на человеческий организм, умеренные дозы честолюбия необходимы художнику как составная часть творческого характера. Павло Усенко всегда больше болел за весь литературный процесс, нежели за свое собственное место в нем. Я знал и других руководителей литературных организаций, которые о себе как о писателях заботились в последнюю очередь. Таким был в Москве Фадеев, а в Харькове Кулик. Сколько б они могли еще написать, если бы их гражданский альтруизм уравновешивала капелька писательского честолюбия! Они перечитывали множество чужих рукописей, стараясь дать хороший совет другим, а Усенко даже отдавал сюжеты, которые считал важными и актуальными, хотя мог бы написать и сам, к тому же лучше тех, кому их дарил.