Репетиции проходили в разных помещениях, отдельными группами, а затем, когда пришло время объединить их в спектакль, пришлось перейти на стадион «Динамо». Это было интересное зрелище — сотни людей, подводы, всадники на лихих жеребцах… Собирались ночью, стадион освещали прожектора, режиссер Николай Экк сидел на кинематографической площадке, как во время съемок. Он командовал целой массой людей с помощью большого рупора, и все вместе скорее напоминало подготовку к параду, чем репетицию драматического спектакля.
Но даже и здесь, среди сотен незнакомых людей, Бучма оставался самим собой. Его естественная доброта, склонность беззлобно пошутить, готовность искренне посоветовать, а ежели нужно, то и помочь — все это привлекало к нему и молодых, и старших. Как и за кулисами Театра имени Франко в ожидании выхода на сцену, тут вокруг Бучмы тоже всегда можно было увидеть группу людей, слушающих либо его веселый рассказ, либо ценный совет. Как и всякая по-настоящему значительная личность, он со всеми разговаривал как с равными — просто и доброжелательно, без привкуса малейшей снисходительности или тона холодных поучений.
Я мог бы написать о Бучме много: как он меня чуть не застрелил во время охоты, когда я, сидя в засаде в ожидании зайцев, которых должны были гнать на нас другие охотники, преждевременно двинулся с места; как Бучма, который любил и умел стряпать, долго дурил меня, уверяя, что служил поваром у барона Корфа, а я верил и всем об этом рассказывал; как, стоя за кулисами в театре и держась за веревку, он шутя сказал Ватуле, чтобы тот взял ее у него и крепко держал, потому что, мол, может упасть декорация, которая будто бы висит на ней, а Ватуля поверил и из-за этого опоздал на выход, что, естественно, нарушило ход всего действия и заставили артистов импровизировать на глазах у зрителей. Мог бы я рассказать и о том, как Ватуля отомстил за эту шутку, шепнув как-то Бучме из-за кулис, что у того отклеился ус, а Бучма, поверив, незаметно оторвал второй и пошел по сцене с одним усом… Все эти милые и веселые шутки, такие характерные для актерской жизни, могут показаться и не всегда уместными, и вредными для театрального дела, но Бучма никогда не прибегал к ним, если не был уверен, что товарищ найдет выход из тяжелого положения и не сорвет спектакль, как не сорвал его и сам Амвросий Максимилианович в том приключении с усами, — вмиг сориентировавшись, он не дал зрителям заметить, что у него только один ус…
Я мог бы рассказать и про наши прогулки по вечернему Киеву, когда мы часто бродили по старинным переулкам втроем — Довженко, Бучма и я. Много интересного было сказано-пересказано во время тех прогулок. Нередко возникали и споры, порой довольно острые, но Бучма всегда оказывался среди нас наиболее рассудительным — он успокаивал нас внезапной репликой, преимущественно иронической. В нем всегда были наготове его природная мудрость и врожденная доброжелательность — наилучшие лекарства против отчаянной молодецкой запальчивости, свойственной тогда и Александру Довженко, и мне.
Скажу только, что, на мой взгляд, именно Бучма воплощал в себе редкостное единство, делающее художника великим, — единство личного благородства и моральной чистоты с умением понимать и воплощать человеческий характер. Это дано не всем — талантливо играть и не менее талантливо жить, быть мастером сцены и мастером жизни.
НАШ ЮНОШЕСКИЙ ПРЕДВОДИТЕЛЬ
Когда думаю про Павла Усенко, он всегда представляется мне таким, каким я увидел его впервые в 1928 году. Удивительно — с тех пор прошло более полувека, я встречался с ним чуть ли не каждый день до последней минуты его жизни, а видится он тогдашним… Может быть, потому, что долгие десятилетия мало изменили его внешность, а может, и потому, что, встречая человека столь часто, сам теряешь возможность замечать работу времени. Так или иначе, а вижу его двадцатишестилетним, но при этом не по годам серьезным и собранным, на первый взгляд даже суровым, хотя в действительности он был способен и на шутку, и даже на лукавую проделку.
Серьезность тогдашней молодежи была своеобразным знамением времени. Ведь только что минули годы, когда двадцатилетние, а нередко и еще более молодые командовали полками, а иногда и дивизиями или корпусами, бывали членами правительства молодой республики или руководителями государственных учреждений. Молодость не была синонимом жизненной незрелости, как мы привыкли считать теперь, время и общественные обстоятельства заставляли людей рано становиться самостоятельными, и молодой человек быстро учился гражданской ответственности, которая наряду с присущей молодежи энергией и работоспособностью делала его таким, каким он был.
Это относится и к Павлу Усенко. Я уверен, что родись он года на два-три раньше, из него вышел бы настоящий революционный вожак. Впрочем, и в свое время он стал вожаком, хоть и не на поле боя, а в молодой тогдашней литературе, и все мы, более молодые, а иногда и те, что постарше его, считали это вполне закономерным, а авторитет его бесспорным.
Руководить тогдашним литературным «полком» было никак не легче, чем военной частью. «Молодняк» как организация состоял из людей, которые резко отличались друг от друга и художественными пристрастиями, и стилевыми направлениями, и достаточно выразительными личными характерами. Тут были яркие и талантливые Леонид Первомайский и Алексей Кундзич, не менее яркий и самобытный, но еще и буйно-темпераментный, полностью глухонемой, но склонный к авантюрам Олекса Влызько; был тут вялый, даже внешне инфантильный Иван Бойко и прямолинейный Микола Шеремет… Между боевым матросом Иваном Шевченко, селюком Марком Кожушным и рафинированным интеллигентом Олексой Влызько тоже было мало общего, но все они были членами одного «Молодняка»… Влызько часто «предавал» свой журнал и печатался в «Новой генерации», а Иван Момот выступал с резкими нападками на этот футуристический журнал Михайля Семенко, а значит и на его сотрудника и в то же время молодняковского товарища Олексу Влызько… Руководить организацией в этих условиях было трудно, Павлу Усенко приходилось применять довольно тонкие методы «внутренней дипломатии», чтобы сохранить единство. Насколько это ему удавалось, можно судить по тому, что «Молодняк» не только оставался монолитным, но и не потерял ни одного своего члена, хотя члены других литературных организаций часто меняли свои лагери и недавние ваплитяне становились вуспповцами, а вуспповцы ваплитянами.
Он умел быть терпимым к капризам чересчур горячих юношей, ибо еще тогда понимал, в чем состоит единственно правильная тактика, с помощью которой можно объединять, и полностью полагался на классовую интуицию каждого. А она у всех нас была одинаковой, хотя разные молодые писатели старались ее по-разному воплощать. Он понимал, что все эти молодые талантливые люди, не имевшие не только высшего, а преимущественно и среднего образования, еще не сложились как интеллектуальные личности и следует просто уповать на время, которое обязательно приведет их туда, куда нужно. Расчет оказался правильным, а терпимость была вознаграждена тем, что из «Молодняка» в конце концов вышел целый ряд вдумчивых и серьезных художников, среди них прежде всего Первомайский, Влызько и Кундзич.
Это была пора чрезвычайно острой, непримиримой, а нередко и жестокой идейной борьбы, в которой применялись как дозволенные, так и недозволенные приемы. Но я не помню ни одного случая, когда бы Павло Усенко, выступая с трибуны или со статьей от имени молодой пролетарской литературы, выдергивал цитату из чьего-то контекста или произвольно истолковывал чью-то мысль в собственных интересах, — он был слишком убежденным человеком и мог положиться на свою убежденность. Так он вел себя не только в литературных делах, но и в своих личных отношениях с писателями.
Он умел быть твердым, но и мог, коли нужно, уступать. Вот пример, который это иллюстрирует.
Как-то в «Новой генерации» появилось мое весьма эксцентрическое и задиристое стихотворение. Прочитав его, присяжный критик «Молодняка» Иван Момот возмутился и написал разгромную заметку для своего журнала. В те же дни я зашел в редакцию, и Усенко показал мне ее. Разозлившись, я швырнул уже набранную заметку на стол и направился к двери. Но Усенко меня остановил.
— Подожди, не горячись, — произнес он, как всегда, спокойно. — Написал ты что-нибудь новое?
— Написал, но не для Момота, — буркнул я.
В кармане у меня лежало стихотворение «Новелла с картошкой» — не менее сумбурное, чем то, которое не понравилось Момоту, и тоже предназначенное для «Новой генерации».
— Покажи, — предложил Усенко.