Но хотя говорили мы, казалось, все о том же, Павел уже был иной: сознание важности содеянного придало ему душевные силы.
Утром в день моего отъезда он вдруг заявил, что поедет со мной на фронт, что стихи только тогда имеют цену, если они пережиты лично. Я стал объяснять ему, что на фронт не ездят просто так, потому, что хочется. Пришлось выдумать целый ряд аргументов в доказательство нереальности его затеи. Я понимал, что только заикнись он — и любая редакция даст ему командировку, но не хотел, чтобы он ехал, здоровье было подорвано пережитым, да и физически он был слаб всегда.
Мои аргументы его убедили, и он остался в Москве.
Своего он в конце концов все-таки добился, но позже.
Антокольский был необыкновенно добр и отзывчив, но в своей доброте подчас удивительно наивен. Когда у него были деньги, он не думал о том, что они ему понадобятся и завтра, и раздавал направо и налево, получая от этого огромное удовольствие.
Как-то в гардеробе одного министерства, куда мы пришли по какому-то делу, я заметил, что, получая пальто, он вместо обычной мелочи сунул швейцару довольно крупную купюру. Когда мы вышли на улицу, я сказал ему, что это неприлично, так поступать нельзя.
— А мне не жалко! — воскликнул он.
— Но ведь швейцар подумает, что у тебя деньги ворованные!
— Почему? — искренне удивился Павел.
— Да потому, что человек, честно получающий зарплату, не в состоянии давать столько швейцару.
— Неужели подумает? — поразился он. Минуту помолчав, согласился: — А ведь ты прав. Подумает, что вор, — это еще куда ни шло. А то ведь еще и за дурака примет!
Но через час, пообедав в ресторане, он отказался от сдачи и оставил официантке столько, что этого вполне хватило бы ему на завтрашний обед, и только виновато улыбнулся.
— Савва, прости, я забыл…
— Лучше бы отдал девушке, которая вчера приходила к тебе со стихами… — проворчал я назидательно.
— Она не ушла с пустыми руками! — торжествующе улыбнулся он, словно это снимало с него вину за все предыдущее.
Но доброта его и отзывчивость касались, конечно, не только денег. Он вообще ни в чем не мог отказать. Иногда, правда, на него находили этакие приступы наивного упорства, но стоило начать его уговаривать, и он всегда сдавался.
В марте 1976 года, перед самым отъездом в Москву, я получил письмо от Антокольского, которое начиналось так:
«Дорогой Саввочка! Едва швырнув глаз (без очков) на конверт и только прочитав «Киев», я чертыхнулся, ибо вообразил, что это от X. …»
На следующий день, приехав в Москву и придя к Павлу, я застал его сердито шагавшим по комнате из угла в угол.
— Что с тобой? — забеспокоился я.