– Я сейчас, Маргарита Николавна, – прокричала она, – я сейчас, куртку ему отдам, вернусь и все объясню!
С курткой в руке она кинулась к лифту, уже в лифте сообразила, что сумка с остальным Нахимджоновым барахлом, аккуратно укатанная в пластиковую пленку, лежит на антресолях, но возвращаться за ней сейчас, пожалуй, не стоило, потом, потом. Одежда!
Она ссыпалась по ступенькам, выскочила наружу.
– Нахимджон!
Он поднял голову, встал. Шапка была у него в руках – жарко весной в такой плотной, – на голове топорщились неровными кустиками пятна щетины.
– Гелиндже, – сказал он.
– Тебя выпустили.
– Я никогда этого не трогал, даже в перчатках. Никогда. Его приносили, уносили, я не касался. А позавчера пришел следователь, сказал – тех, чье это было, взяли, там их пальцы, все совпало.
– И отпустили?
– Ну, он сказал, если бы про меня не спрашивали так часто… А так вот.
Эля протянула куртку.
– Сирожиддин сегодня не дома. Пойдем, я тебя в какой-нибудь макдак свожу, а потом поищем хостел потише, к себе я тебя, извини, не поведу, ты же видел, что там.
– Видел, – кивнул он с непроницаемым лицом, – но у меня денег вообще нет.
– Ерунда, Сирожиддин с зарплаты отдаст, а там уже и сам устроишься, – пообещала Эля.
– Сирожиддин. С зарплаты, – сказал Нахимджон и зажмурился. – С зарплаты.
«В твоем сердце Сирожиддин все еще размером с Варьку», – весело подумала Эля, всучила Нахимджону куртку и потащила его прочь. Еще надо написать Ане, чтобы она что-то соврала хозяйке. Ох. Покой нам только снится.
Я стою в полной темноте. Ну вот. Протягиваю руку вперед – там ничего, раскидываю руки в стороны – и, к огромному облегчению, натыкаюсь пальцами левой на знакомую каменную прохладу. Я там, куда и собиралась. Шаг вправо – левая рука теряет контакт с твердой стеной, правая находит. Да, я на месте.
Предок вспыхивает у меня прямо перед носом, я на всякий случай делаю шаг назад и едва не спотыкаюсь о брошенную в прошлый раз подушку.
– Не надо так, – говорит предок.
– Что?