Герман вышел навстречу матери, попытался рассмотреть её лицо сквозь завихрения снега. Не выходило. Расстояние — рукой подать, а не видно. Ярина выскочила следом, вцепилась в руку, упёрлась, тянула изо всех силёнок обратно в машину.
— Считаешь, если не удалось твоей матери, то получится у тебя, паршивка?
Слова Нины громыхнули внутри Германа. Не снаружи, откуда и должен доноситься звук, а внутри, внутренним голосом, набатом.
— Марийке не удалось уничтожить Диму, думаешь, у тебя выйдет растоптать Геру? Ошибаешься!
Была в этом «ошибаешься» окончательная точка. Точка принятия решения. Точка невозврата.
Говорят, умирать нестрашно. Герману было почти невыносимо жутко видеть чёрный ствол, направленный в их с Яриной сторону. Смотреть прямо в кажущееся бесконечным дуло.
Умирать в тридцать три года жутко, однако жить без той, которая стала смыслом жизни, страшнее.
Времени на принятие решения было ничтожно мало. Герман резко развернул девочку с невозможно синими глазами, ключицами этими чёртовыми, которые хотелось облизать, сожрать хотелось…
Сделал единственный шаг между Ниной, женщиной, которую считал родной матерью, и Яриной, девочкой, которую любить права не имел, но полюбил.
Громыхнул выстрел.
И больше Герман не помнил ничего, только оглушающую, одуряющую, казалось, непрекращающуюся боль и снег на фоне неба. Синего-синего.
Глава 22
«И сказал Бог: да будет свет. И стал свет…» (Бытие 1:3–4)
Первое, что почувствовал, — не увидел — Герман, был свет. Его было много, он пробивался сквозь закрытые веки, доставлял боль. Свет хотелось сбросить, погрузиться в спасительную, обволакивающую тьму. После появился неясный, звенящий звук, бесконечный, шуршащий, похожий на шум прибоя.
Чуть позже пришло понимание, что ни ада, ни рая вокруг не существовало, лишь писк приборов, еле слышимый запах медикаментов, антисептиков, пота. Сознание путалось, ускользало, сосредоточиться удавалось время от времени на чём-то осязаемом, например, на ловких руках в медицинских перчатках, которые проводили манипуляции с телом Германа. Ведь это его тело? Там, под голубой простынёй ниже пояса. Его руки в татуировках, его ступни, торчащие из-под этой самой простыни.
Замутнёнными вспышками появлялись воспоминания, прорезали сознание вопросами, на которые требовалось немедленно получить ответы. Нина? Ярина? Что с ними? Где они? Всполохи ясного сознания были настолько скоротечны, что Герман не успевал сосредоточиться ни на одной из мыслей, не мог задать ни одного вопроса. Понимание произошедшего пролетало стремительно, как метеор, оставляя дымчатый, рассеянный хвост неясного сознания.
Как позже выяснилось, в реанимационном отделении Марков Герман пробыл больше полутора недель, из них четыре дня балансируя между жизнью и смертью. Тьма не хотела забирать Германа, выталкивала наружу, заставляла молодой, сильный организм бороться, цепляться за жизнь, а свет не принимал, без устали причинял боль.
Не зря. Там, на светлой стороне, Маркова не ждало ничего. Никто не появился в день, когда его перевели в палату: отдельную, комфортную, с декоративной ёлкой на подоконнике — символом нового года, нового счастья. Последнее — как издевательство над реальностью Германа.
Первый звонок Герман сделал Ярине, услышал механический голос: “телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети”. Второй Нине, с тем же результатом. Интернет-пространство пестрело новогодними поздравлениями, ряжеными Дедами Морозами и Санта Клаусами. Нарядными ёлками, стеклянными шарами, картинами заснеженных лесов, бесконечной рекламой новогодних туров. Складывалось впечатление, будто всё, что произошло с Германом, случилось год назад, а то и вовсе не происходило. Было странным, сюрреалистичным сном.
К обеду притащился следователь, своим появлением рассеяв сомнения Маркова, — он всё-таки не сошёл с ума, ему не снилось. Всё произошло наяву: синие как высокое, прозрачное небо глаза. Тонкие ключицы под бледной кожей, за которые не жалко умереть. Выстрел, отдавшийся оглушающей болью во всём теле.