Печатные копии карты показывают, что Китай, с приблизительным сохранением его истинных пропорций в мировом масштабе, занимает все же центр выбранной Риччи проекции, демонстрируя проявленный Маттео Риччи такт. Хотя автор прав, говоря о том прозрении, которым стала карта для подготовленного глаза, однако китайцы располагали и другими картами гораздо более точного характера. Китайская картография не была столь примитивной, как о ней думал Риччи. Помимо тактичности, выразившейся в помещении Китая в центре карты, основной вклад Риччи в корпус знаний китайцев в этой области заключался в демонстрации шарообразности Земли. И все же Китай на карте Риччи занимал достаточно скромную часть поверхности суши, так что остальные страны оказались гораздо больше, чем китайцы думали до того. Когда позже в Чжаоцине Риччи сделал для китайцев несколько глобусов, эти позиции стали для них еще более ясны, и местные образованные шэньши, казалось, были готовы принять данные объяснения.

Как бы то ни было ни Риччи, ни его последователи в Китае никогда не отдавали должного настоящим достижениям китайской науки. Этому не стоит удивляться, так как и сами китайцы забыли многие свои открытия и успехи в научных областях. Именно по этой причине, а также потому, что эра китайских заморских плаваний была уже давно в прошлом, современные Риччи карты располагали страну в том месте, в котором ей надлежало находиться — в центре обитаемого мира. Такое положение дел соответствовало концепции исключительности, которая гласила, что Китай является единственной цивилизованной страной в мире — Срединным государством по названию и фактическому положению. Детализированные карты и сопровождавшиеся описаниями навигационные указания, которые были результатом, например, длительных плаваний китайского адмирала Чжэн Хэ[71] за два столетия до приезда Риччи, были с готовностью забыты, да и только просвещенные люди в свое время разбирались в них настолько хорошо, насколько они того заслуживали.

Несколько лет спустя Риччи показали в Нанкине обсерваторию, где он был поражен великолепием содержавшихся там инструментов, так как они оказались точнее любых подобных инструментов в Европе. Приборы были сделаны во время правления монгольской династии Юань. Китайцы забыли, как ими пользоваться, забыли настолько безоговорочно, что, когда инструменты были привезены в Нанкин из другого места, они не смогли отрегулировать настройку под широту нового местоположения. Лишь в середине XX столетия европейцы смогли должным образом оценить выдающуюся историю китайской науки, поэтому неудивительно, что во времена Риччи было практически невозможно воздать ей должное[72].

На протяжении своего пребывания в Чжаоцине Риччи постепенно приобрел среди китайских ученых репутацию выдающегося человека. При всей правильности этого вывода, основания для такого заключения были преувеличены. Позже Риччи написал об этом своему другу: «Однажды я был с одним ученым на вечеринке и заставил их написать огромное количество букв (китайских иероглифов. — Д. Д.). Прочтя их один раз, я продекламировал их собравшимся от начала до конца по памяти. Все они были столь ошеломлены, что пошел слух, что я могу запомнить книгу наизусть, прочитав ее один раз и поэтому у меня нет необходимости читать ее заново». Что же касается его владения математикой, не было никого «равного мне в целом свете, так об этом говорили. Конечно, если бы Китай составлял целый мир, я, без сомнения, мог бы назвать себя величайшим математиком и ученым… Поразительно, сколь мало они знают, так как заняты они исключительно морализаторством и красотой стиля, которым они… пишут об этом… Они думают обо мне как о столпе учености и считают, что ничего подобного мне никогда не покидало наших берегов. Все это заставляет меня смеяться…»[73].

Безусловно, Риччи не только смеялся, но и понимал, что именно ученость, столь готовно признанная китайцами, является его козырной картой. И он использовал ее с настойчивостью и достаточной гибкостью, чтобы провести христианскую пропаганду прилегающими тропами прикладной науки. Подобная тактика находилась в полном согласии с планом дальнозоркого Валиньяно, и Риччи применял ее на протяжении последующих двадцати лет.

Описанная стратегия была ключом к иезуитскому подходу к Востоку и очень хорошо приноравливалась к китайским условиям. Демонстрируя и расширяя чудеса и достижения западной науки и технологии, они надеялись добиться того, чтобы хотя бы этот раздел знаний о Западе завоевал доверие и уважение правящих классов. В научной оболочке они пытались пронести зерна христианской религии, которую оценили бы как составную часть всей западной учености. Там, где костры доминиканцев и шпаги португальцев привели лишь к тому, что их стали презирать и высылать, оружием Риччи должны были стать наука и казуистика иезуитов.

В наши дни заманчиво и, безусловно, оправданно смотреть с декоторым скептицизмом на те методы, которые иезуиты использовали для своего долговременного предприятия. Сами по себе эти методы отнюдь не были постыдными, хотя, как и следовало ожидать, выглядят несколько скользкими. Однако цель перед христианством того времени стояла достойнейшая. Эта цель ныне, безусловно, потеряла свою остроту. Мало кто сейчас стал бы всерьез говорить о том, что христианство смогло бы снивелировать национальные особенности китайского толкования религии с помощью христианских догм. Иезуиты, однако, именно так и думали. Так же полагали и представители многих других сект и религиозных направлений, которые вошли в Китай по их следам. Идейные и духовные уступки, на которые они шли более или менее серьезно, чтобы сделать различные формы христианства, приносимые ими в Китай, приемлемыми, варьировались от хитрости до серьезного самообмана. Маттео Риччи, первый вступивший на этот путь в Китае, был хитер, но крайне скрупулезен в оценках.

Миссия в Чжаоцине развивалась весьма скромно. Риччи писал в письме другу: «Касательно вопроса, заданного тобой в надежде услышать новости о широком обращении людей в Китае, могу сказать тебе, что и я, и все, кто здесь есть, ни о чем больше и не мечтаем денно и нощно; для этой цели мы одеты и выбриты по китайской моде, мы не говорим, не пьем, не живем в нашем доме никак иначе, кроме как в китайском стиле. … То время, в которое мы живем в Китае — это не время урожая»[74].

В Чжаоцине было обращено в христианство мало людей, потому что иезуитам приходилось тратить слишком много усилий на обеспечение внешней стороны своей деятельности. Постепенно Риччи и Руджиери узнавали некоторые черты китайской жизни. Однако большую часть времени они чувствовали себя крайне незащищенными. Ведь у них не было никаких гарантий того, что место в южном Китае занято ими прочно и что, несмотря на все то восхищение, которое вызывали их новшества (среди которых стеклянная призма и изображения Христа и Божьей Матери, с точки зрения китайцев, были равнозначными диковинками), они сами были для местного населения чем-то вроде экспонатов. А тем временем из Макао прибыли и другие чудеса с Запада. «Многие были привлечены большими часами, сделанными для губернатора по его просьбе, но позже возвращенными им миссии, когда он обнаружил, что никто не в состоянии их для него отрегулировать …, другие — различными математическими инструментами. /…/ Книги также заставили их всех благоговеть перед разнообразными переплетами с большим количеством золота и прочей орнаментировки; помимо этого в книгах по географии и архитектуре можно было увидеть много стран и провинций всей Земли, прекрасные и процветающие города Европы и других стран, огромные здания, дворцы, театры, мосты и церкви. Позже прибыли музыкальные инструменты которым предстояло сделаться одним из основных мотивов интереса к христианам в Китае, которые пришлись им по вкусу… По этому поводу Риччи начал говорить о нашей святой вере. Впоследствии дом целый день был полон серьезных людей, а улица — оставшимся от них мусором, берег же реки перед нашим домом был полон лодок, принадлежавших мандаринам»[75].

Однако деньги у миссионеров кончались. Руджиери вернулся в Макао, чтобы собрать финансы, а Риччи продолжал изучать китайский язык, используя грамматики и словари, с величайшей тщательностью составленные им самим и его компаньоном. Очень скоро он сделал значительный прогресс. Прочитав некоторые фундаментальные классические произведения китайской литературы, он приобрел базовое понимание китайской культуры и вполне ясный взгляд на нее. Тогда Риччи начал поиски пути приложения христианских верований к той культуре, о которой он узнал. Ему нужно было выяснить, насколько основы китайских церемоний и верований совместимы с христианством. Сколь многим ему придется поступиться, пытаясь обратить китайца? Ответы на эти вопросы еще предстояло найти, и Риччи не мог знать, что все, что происходило в будущем с иезуитской миссией в Китае, обращалось вокруг этих вопросов и того, какие ответы на них предлагались.

Большим достижением во время пребывания миссии в Чжаоцине стало то, что Риччи сделался persona grata в домах тамошней чиновной интеллигенции. Это было тем более потрясающе, что сознание большинства ее представителей было традиционно закрыто для серьезного отношения ко всему «варварскому» и некитайскому, в особенности, учитывая, что иезуиты в ту пору были еще одеты в одежду буддийских бонз, чьи познания не очень высоко ставились в среде ученых. Эти новые друзья никогда не выказывали ни малейшей склонности к тому, чтобы соотнести основы своей конфуцианской философии к элементам христианской догмы, как надеялся Риччи. Даже изобретение Риччи терминов для Бога и других базовых постулатов христианства виделись им скорее демонстрацией вывода Риччи о том, что христианство должно адаптироваться к конфуцианству, а никак не наоборот. Наверное, в глубине души Риччи задавал себе вопрос о том, кто кого обращает в свою веру.

^{Китайский ученый-шэньши в типичном костюме}

В Чжаоцине вскоре возникли затруднения менее эзотерического характера. Какое бы большое уважение Риччи ни завоевал среди немногих местных образованных людей, во время продолжительного отсутствия Руджиери отношение обыкновенных горожан обернулось враждебностью к иностранцам. Люди в провинции Гуандун были, пожалуй, наиболее враждебно настроены к иностранцам. Причина этому была одна — на протяжении веков, еще до приезда Риччи, их берега и корабли были постоянным объектом атак всяческих пиратов. Пиратские рейды, опустошавшие прибрежные деревни, были обычным явлением. Джонкам, стоявшим у берегов, грозила постоянная опасность от португальцев в не меньшей степени, чем от местных пиратов, грузы захватывались и увозились на пиратские судна, а команды кораблей вырезали. Более того, с появлением португальцев в Макао и обретением ими торговых привилегий китайский транспортный флот резко снизил большой объем торговли. У иностранцев разного происхождения была одинаково плохая репутация. Поэтому люди в Чжаоцине совершенно безосновательно (но по понятным причинам) начали предполагать, что миссия была построенным под фальшивым прикрытием форпостом для вторжения португальцев, а Руджиери как раз и должен был призвать их и привести в город. Молодежь стала забираться по ночам на близлежащую пагоду и обстреливать миссию камнями. Одного из таких молодых людей слуга миссии, индиец, поймал и привел вовнутрь, но по указанию Риччи его быстро выпустили. Однако инцидент попытались раздуть, да и сам молодой человек решил изобразить из себя героя, противостоящего «ян гуйцзы» — «заморским дьяволам», и бегал по городу, агитируя соотечественников за то, чтобы иезуитов изгнали из города.

Случай был доведен даже до сведения губернатора, причем обвинители запаслись ложными свидетелями и были готовы отстаивать свои нападки. Однако ситуацию спас тот самый слуга-индиец, который служил в то время переводчиком для Риччи. В хорошо рассчитанный момент он распустил длинные рукава своего одеяния, и на пол высыпались камни из числа тех, что были брошены в здание миссии. Демонстрация возымела нужное действие, ложные свидетели были изгнаны, Риччи оправдан. Губернатор предоставил миссии документ, в котором заявлялось, что отцы пользуются разрешением самого наместника мирно располагаться в городе, и этот документ был вывешен на дверь, чтобы каждый мог с ним ознакомиться.

Губернатор поступил справедливо, но его вердикт не пользовался популярностью. Ксенофобия китайцев, самый начальный эпизод из истории которой мы наблюдали, оказалась в конечном счете совершенно оправданной. Риччи, конечно, мог бы доказать, что у него не было никаких дурных намерений, однако сама его задача обратить китайцев в христианство содержала в себе угрозу установленному традиционному образу китайской жизни, такой, какой она была и в Чжаоцине, и во всей стране.

Риччи был один и не располагал необходимой властью, а китайцев было много. Стечение обстоятельств в результате привело к тому, что его выжили из города. Вице-губернатор провинции был замещен другим; возможно, именно из-за того, что он прежде занимался как раз проблемой пиратов, новый губернатор был гораздо менее благосклонно настроен к иезуитам. Риччи обвинили в том, что он владеет секретом превращения киновари в серебро и отказывается раскрыть этот секрет властям. Именно серебро являлось валютой в Китае, и обвинение в этом грехе вызывало глубокое негодование. Тогда, воспользовавшись разливом размывшей берега реки, горожане вторглись в миссию, сославшись на необходимость сбора деревянного стройматериала для починки набережной. Оказавшись внутри, они практически разрушили здание. Губернатор, почувствовав нарастающую волну недовольства его терпимостью, дистанцировался и стал холоднее. Риччи и Алмейда (Almeida, священник, который присоединился к нему после отъезда Руджиери) были в конце концов высланы из Чжаоцина. Иезуитам предложили шестьдесят золотых монет в счет компенсации за имущество, однако они отказались от денег. Предусмотрительный, как всегда, Риччи лишь запасся документом, удостоверявшим, что его выслали не за совершение какого-либо преступления. Он, к сожалению, не знал, что подобные бумаги становятся совершенно бесполезными, когда их надо предъявить для удостоверения своих прав какому-то другому чиновнику на новом месте.

Таким образом, через семь лет после того, как Риччи приехал в Чжаоцин, он покинул его и с неохотой отплыл под военной охраной вниз по течению реки в Кантон. Миссионер, несомненно, был страшно подавлен таким развитием событий и мог расценить его как поражение. Вице-губернатор снова послал за ним, опять предлагая деньги. Риччи опять отказался. Его немедленно вернули с реки, где он ныне обитал на лодке, назад в Чжаоцин, потому что отказ от предложения вице-губернатора был наказуемым преступлением, и Риччи вполне мог начинать опасаться за свою голову. По каким-то своим причинам вице-губернатор не хотел забирать землю, на которой стояла миссия, не заплатив, так как имел на нее виды. Когда он встретился с иезуитом, состоялся нелицеприятный разговор. Риччи хладнокровно изложил свою версию событий и в конце концов убедил сановника послать его куда-либо еще для основания новой миссии. После этого он принял золото и получил в придачу книжный том, в котором описывался успех сановника в подавлении пиратов на острове Хайнань. Маттео Риччи был доставлен в Шаочжоу, город, который находился более чем в двухстах километрах вверх по течению реки Жемчужной (Чжуцзян) от Кантона.

Менее талантливый человек, чем Риччи, кто-либо менее убежденный в духовных абсолютах христианства, менее мужественный уехал бы назад в Макао побежденным. Итальянскому священнику было горько видеть, что семь лет невероятно упорного труда в Чжаоцине были потрачены впустую. Опять начинать все совершенно заново в незнакомом, вероятнее всего враждебно настроенном окружении, строить заново даже сам фундамент успеха — от этой задачи было еще очень далеко до спасения душ для христианского Бога. Но Маттео Риччи был великим человеком. Он снова взялся за дело вместе с болезненным Алмейдой и еще раз начал все с нуля.

Было бы самоуверенно пытаться детально описать все события, происшедшие на длительном пути иезуитов до Пекина, в одной из первых работ на русском языке, посвященных Отцам в Китае. Естественно, что столица Небесной Империи была конечной целью всех, кто ехал в те годы в Китай с близкими иезуитам целями. По меньшей мере, один ученый — иезуит Паскуале М. д"Элиа потратил всю свою жизнь на освещение этого предмета[76], а многие другие сделали неоценимый вклад в расширение подробной документальной стороны вопроса.

Риччи и Алмейда медленно поднимались вверх по течению к городу Шаочжоу, пряча свои некитайские лица в одежде китайских бонз. В Шаочжоу — городе, по размеру в два раза превосходящем Чжаоцин, власти поселили их в пагоде, принадлежавшей местному храму. Место оказалось вполне подходящим. Риччи сразу же начал убирать «идолов» и заменять их христианскими изображениями. В результате многосложных переговоров иезуиты приобрели участок земли рядом с пагодой и, большей частью, собственными руками построили дом и церковь — на этот раз в китайском стиле, чтобы избегнуть обвинений в строительстве еще одной португальской крепости. Строительство было закончено в течение года. На последующие шесть лет этому зданию предстояло стать их домом и местом изнурительных трудов. Несмотря на природные красоты нового места, климатические условия оказались гораздо тяжелее, чем в Чжаоцине — среди отцов-иезуитов свирепствовала малярия. Риччи благополучно ее перенес, а Алмейда не смог, несмотря на использование лучших лекарств китайской фармакологии и молитвы Риччи. Приближающийся к сорокалетию Риччи снова остался один. Руджиери не было суждено вернуться в Китай: он был послан в Рим с просьбой о присылке ко двору китайского императора папского представителя, но из этой идеи ничего не вышло.

Ко времени, когда Риччи покинул миссию в Шаочжоу в 1595 г., она приобрела всего лишь семьдесят пять обращенных. Даже приплюсовав сюда тех пятнадцать, которые были обращены в Чжаоцине, и чье отчаянное состояние он имел возможность наблюдать сам во время повторного визита, на счету проповедников было пока менее ста обращенных за 12 лет трудов в Китае.