Однако для перспектив работы в Шаочжоу были важны не только успехи отправления таких прямых иезуитских обязанностей, как приобщение к христианской вере новых прихожан. После того как к миссии в 1593 г. присоединился еще один итальянец, отец Каттанео, у Риччи появилось время на обучение. Его китайский язык стал лучше, и он знал уже около пяти тысяч иероглифов, что было вполне достаточно для того, чтобы бегло читать. Погружаясь в китайскую литературу, он обнаружил в "канонических книгах много сюжетов, которые прекрасно сочетались с предметами веры, таких как единство Бога, бессмертие души, слава благословенных"[77]. Это открытие было для Риччи откровением. Он полагал, что отныне у его работы имелся достоверный и надежный китайский базис, который можно было использовать в дискуссиях с образованными людьми на тему о христианской вере. Каковыми бы ни были их верования, все образованные китайцы с самого детства были воспитаны в духе глубочайшего уважения к классике, точно так же, как образование в Европе XIX в. базировалось на греческих и римских авторах. В Китае традиция была сильнее, чем в Европе, частично потому, что китайская классика была написана теми же иероглифами, что и вся остальная литература, а не на иностранных языках, а частично из-за того, что эти сочинения являлись основой государства, общества и личностной ориентации в стране почти в течение 2000 лет. Китайская конфуцианская традиции была и силой, и слабостью Китая; она поддерживала и усмиряла и общество, и правительство, одновременно имея тенденцию склонять умы к отказу от эволюции в этих сферах.

Надо отдать должное Маттео Риччи. Именно он был первым европейцем, переведшим китайские классические тексты, и он был первым человеком с Запада, который в совершенстве овладел китайским языком. И не просто овладел, но стал ученым-шэньши, равным которому были лишь сами китайские книжники. Это достижение редко повторялось кем-либо из европейцев, и ни разу никто не превзошел его в учености. А ведь Риччи приходилось составлять свои собственные словари, чтобы в одиночку одолевать труднейший омонимичный иероглифический язык, в котором значение слога зависит еще и от тона, а в случае с древними авторами — от индивидуальных особенностей употребления иероглифа тем или иным книжником. Перевод пяти классических книг конфуцианского канона даже сейчас кажется делом, которого хватило бы на целую жизнь, для Риччи же это было лишь побочным занятием.

Китайский мудрец Кун Фу-цзы был неизвестен на Западе до тех пор, пока Риччи не перевел его работы и не дал ему имя, которое стало известно всем — Конфуциус. Тем временем он пытался восполнить пробел, который оставляло конфуцианство в трансцендентальной сфере, с помощью христианских идей. В рационалистическом и гуманистическом наследии самого Конфуция и приписываемых ему трудах не остается места мистицизму, который легко можно найти у других древних учителей, таких как Будда или Мухаммед. Его взгляд на жизнь, на людей, на то, как надо распоряжаться делами — это взгляд разумного человека, способного к компромиссам. Придерживаясь древних китайских воззрений, он был убежден в том, что законы Неба и все то, что не связано с этим миром, невозможно охватить человеческим разумом и лучше этим вообще не заниматься. Его доктрина, которой предстояло владеть воображением и симпатиями китайцев на протяжении 25 столетий, доктрина, которая служила основой китайского общества и государственной структуры, была основана на любви и уважении к окружающим и на подчинении законным образом установленным властям. В сочетании с этим глубоко укоренившимся уважением к древнему прецеденту, с отказом от силы ради прелести разумного диалога в контексте древних примеров конфуцианство представлялось Риччи прекрасной идеологией-партнером, которую можно было дополнить идеями о Всевышнем.

Мысль о Божественном присутствии в душе каждого человека полностью отсутствовала в конфуцианской схеме, и именно эту лакуну Риччи собирался восполнить тенетами христианской веры. Логически рассуждая, он имел все основания для таких выводов, но на практике ему пришлось обнаружить, что убедить каждого конкретного китайца в правоте его постулатов, и особенно в необходимости их практического осуществления, было гораздо сложнее.

Работая в Шаочжоу, Риччи встретил человека по имени Чу Тайсу, который происходил из богатой семьи, но промотал свое состояние и занимался поисками китайской аналогии философского камня, который мог бы превращать киноварь в серебро, столь необходимое ему вещество. Репутация, которой располагали иезуиты как знатоки всяческих наук, поспособствовала встрече Чу Тайсу и Маттео Риччи. Достаточно скоро Риччи направил интересы и блестящие способности молодого человека от бесполезных фантазий к математике, геометрии и астрономии, которые он изучил в Риме. Оставив свои увлечения алхимией и астрологией, Чу Тайсу с головой ушел в западную науку.

Как и все остальные люди, китайцы делятся на людей, более предрасположенных либо к точным, либо к гуманитарным наукам, однако в традиционном китайском обществе уважение и успехи в карьере можно было приобрести лишь посредством преуспеяния на традиционном научно-литературном поприще. Чу Тайсу был практически первым, кто стал писать изящные трактаты на китайском языке, излагая в них те знания, которыми овладевал. По всем параметрам его работа могла бы представлять собой отправную точку того коридора, в котором соприкоснулись бы европейское знание и китайская мысль. Это не произошло по вине не Чу Тайсу, а Риччи. Ведь несмотря на то, что он был блестящим ученым, в основном он все же был священником. Пришло время, когда Чу Тайсу, который уже многое услышал о христианстве, перестал заниматься наукой и начал задавать вопросы о вере. Лишь спустя несколько лет Риччи удалось разрешить сложный вопрос о женитьбе Чу Тайсу на его наложнице невысокого происхождения, и после этого Чу был крещен.

После крещения произошел инцидент, который доставил Риччи и самому Чу Тайсу большое удовольствие, тогда как историков китайской науки это до сих пор повергает в ужас. Дело в том, что ученый-китаец Чу Тайсу прислал в дом иезуитов свою большую коллекцию редких книг по геомантии (искусству предсказания будущего посредством трактовки движений Земли, ее шумов, содроганий, разделений, поглощений, испарений и т. д.) и прочим схожим предметам, дополнив их гравировальными формами, по которым их печатали, чтобы все это было сожжено. Ни-дэм полагает, что таким образом были потеряны редчайшие материалы, в том числе те, что относились к изобретению китайского компаса[78]. Схожий инцидент произошел в Пекине, когда выдающийся ученый Ли Инши, имевший прекрасную библиотеку, по словам самого Риччи, потратил три дня на то, «чтобы очистить ее от книг по предметам, запрещенным нашими католическими законами»[79]. Иезуиты не просто боролись с предрассудками с позиций рационализма, они не только не верили геомантии как науке, они считали ее дьявольским ритуалом, — так полагает Нидэм[80].

Тем временем мысли Риччи все время вращались вокруг идеи о том, как достичь Пекина, и в частности императора, олицетворявшего главную власть в стране. Он прекрасно понимал, что только обосновавшись в столице христианство сможет рассчитывать на достижение какого бы то ни было успеха в остальной стране. Случай вскоре представился, когда сановник высокого ранга, входивший в провинциальную военную комиссию, был по делам службы призван из дома, находившегося невдалеке от Шаочжоу, в Пекин. Риччи доехал с ним до Нанкина, но там его опекун расстался с иезуитом, потому что даже этот энтузиаст боялся представлять иностранца в Пекине. Причины, которые вынудили его поступить так, были те же самые, из-за которых Риччи вскоре изгнали из Нанкина — война между Японией и Кореей, платившей дань Китаю, в которую вторглись японские войска. Южная столица — Нанкин прежде являлся столицей династии Мин и по-прежнему сохранял привилегии таковой, даже несмотря на то, что центр власти давно уже был перемещен императором Юнлэ в Пекин. Ни один человек в Нанкине не захотел санкционировать пребывание в нем иностранца, и Рйччи уехал в Наньчан, находившийся более чем в 200 км к югу от южной столицы. К тому времени — стояло лето 1585 г., - Риччи находился в Китае уже двенадцать лет. Однако даже из этого отступления со своих позиций иезуиты сделали некоторые правильные выводы. Путешествуя на север, Риччи и Каттанео (Cattaneo, священник, который заменил Алмейду) оставили манеры буддийских священников и, отрастив волосы и бороды, оделись в соответствии с обычаями китайских ученых. Эта перемена не только до неузнаваемости изменила их внешность, но и равным образом кардинально повлияла на их социальный статус. В китайском сознании они более не ассоциировались с малообразованной средой бонз, вызывавших плохо скрываемое презрение китайского ученого класса. Риччи внезапно обнаружил, что с ним держат себя как с равным. Ему больше не приходилось падать на колени в присутствии великих мира сего и простираться ниц перед официальными лицами.

^{Китайские чиновники эпохи Мин}

В новом длинном одеянии фиолетового шелка с обширными рукавами, обрамленном у шеи голубым, в высокой черной шапке, несколько напоминавшей митру христианского епископа, Риччи внезапно стал совсем новым человеком. То был наряд представителя китайского образованного сословия, выдававший отсутствие необходимости заниматься каким-либо прикладным. трудом. Во многом одежда действительно напоминала облачения высших иерархов Римской церкви.

Вместе с одеждой были введены в обращение и визитные книги, на которых были выписаны иероглифы имени Риччи — Ли Мадоу. Когда иезуиту надо было нанести визит, книга вручалась его слугой привратнику, после чего его принимал и приветствовал хозяин. Риччи описывает в книге сложный ритуал нанесения визита, непростое искусство быть вежливым гостем, равно как и учтивым хозяином. Ему до конца своих дней пришлось выполнять эти ритуалы, но окончательным суждением был следующий приговор: «Это пустыня ложного аристократизма».

Иезуиты по-прежнему находились далеко от Пекина. Однако постепенно имя Ли Мадоу, его поразительные интеллектуальные способности, его откровенность и честность начинали получать признание и известность среди многих влиятельных людей. Однако китайцы все же еще не принимали его до конца. Имманентно присущий китайцам изоляционизм, инстинктивная вера в обладание единственно достойной культурой, безоговорочное неверие в позитивность любого иностранного влияния — все эти подсознательные и сознательные соображения о том, что вместе с иноземцами может быть поколеблена незыблемость традиционных привычек и институтов, без конца вставали на пути иезуитов.

Риччи же продолжал свою деятельность, обращая в христианство всех, кого мог, заводя друзей и пытаясь оказывать на людей влияние. В Наньчане он сумел создать «кружок» среди крупных ученых и представителей крупной знати, которые были зачастую не только дилетантами, но и бездельниками. Однажды вечером он произнес наизусть целую книгу китайских стихов, прочитанную им один лишь раз. Для того, чтобы убедить присутствующих в том, что он действительно специально не заучивал текстов, он повторил свой старый мнемонический трюк, использовавшийся им еще в Чжаоцине, когда просил собравшихся составить список из несвязанных между собой по смыслу иероглифов (на этот раз их было 500), после чего повторил список по памяти после первого прочтения. Не до конца удовлетворенная аудитория просила большего, и Риччи воспроизвел тот же самый список в обратном порядке.

Поразительная способность Риччи к запоминанию сослужила ему огромную службу, убеждая его знакомых в том, что этот «заморский дьявол» в состоянии на равных общаться с ними на темы, овладение которыми требовало как раз умения запоминать тысячи иероглифов, позволявших ориентироваться в древних китайских текстах. Описанный эпизод произошел незадолго до того, как была организована поездка в Пекин, куда Риччи и отправился по Великому каналу осенью 1598 г. Однако сколь много он ни знал о том, как делаются дела в Китае, он не мог пробиться сквозь препоны бюрократии, пронизавшей всю структуру власти Минской династии, близившейся к своему концу. По пути в Пекин он чуть было не потерял свободу, а когда наконец достиг столицы, все попытки получить аудиенцию у императора Ваньли были заблокированы ревнивыми и подозрительными легионами сановников. После короткого безуспешного пребывания убежденный в том, что не может никуда попасть, он отказался от дальнейших попыток и вернулся на юг, в Нанкин.

На этот раз ему удалось остаться в Нанкине. Там, в городе, где по-прежнему находилось множество образованных людей-книжников, он основал еще одну миссию, которая со временем успешно развилась. Было обращено в христианство множество людей. И что было более важно для его будущего дела — в круг иезуитов было привлечено большое количество влиятельных людей города, которые заинтересовались не только философскими, но и духовными исканиями христианства, которое Риччи никогда не прекращал пропагандировать в различных (размытых и гибких) формах. Большинство неофитов из среды высшего класса были пойманы на крючок науки, которой их заинтересовывал проповедник, и вполне безболезненно переходили после к более отвлеченным материям христианской мысли. Одно из наиболее знаменитых произведений Риччи на китайском языке называется «О дружбе», и оно было написано именно в это время в форме диалога между самим миссионером и китайским ученым. Трактат стал почти классическим и много раз переиздавался самими китайцами. «О дружбе» стал первой оригинальной книгой, написанной на китайском языке европейцем, которую издали в Китае для продажи.

Перспектива дальнейшего развития ордена в Китае казалась достаточно светлой для братьев, которых время от времени присылали из Макао, чтобы присоединиться к Риччи в Нанкине. Однако через все то, что было написано Риччи в тот период, проглядывает его неудовлетворенность, так как он более чем когда-либо был уверен, что ответ на вопрос о судьбах христианства в Китае лежит только в Пекине. Неудача его первой попытки достичь столицы только лишь обострила его желание и волю вернуться туда для того, чтобы выполнить главную цель его работы.

После смерти японского сёгуна Хидэёси в 1598 г. разрушительная война между Китаем и Японией в Корее прекратилась. Но Китаю не удалось выиграть ее ни в одном из мыслимых смыслов. Несмотря на сотни тысяч солдат, принимавших участие в боевых действиях, на миллионы затраченных лянов серебра, китайская армия по своей организации не могла сравниться с японской, и лишь кончина сёгуна Хидэёси спасла положение. Китай вынес из войны опустошенную казну, а Корея — раны, от которых она так полностью и не оправилась. Настала пора евнухов воспользоваться ситуацией. Тысячи евнухов, погрязших в коррупции и несанкционированных вымогательствах, облеченные распоряжениями императора и без оных, кинулись в провинции Китая, выжимая деньги под любым мыслимым предлогом, который могли изобрести. Лишь малая часть полученного дохода попадала в пекинскую казну. Теперь власть в Китае лишь в ограниченной степени находилась в руках императора и только иногда в руках основных министров государства. Евнухи заправляли всем. Император Ваньли, который вступил на трон тридцатью шестью годами раньше описываемых событий в возрасте девяти лет, был воспитан и обучен исключительно евнухами. Он так и оставался под их влиянием, а в последние 20 лет своего правления отказался даже от попыток имитировать управление государством через традиционные официальные каналы, позволяя евнухам и любимым наложницам управлять всеми делами страны.

Риччи был в общих чертах знаком с этой ситуацией, но он, конечно же, не мог провидеть, насколько Минская династия была близка к своему концу. Во время своего второго путешествия в Пекин ему пришлось познать истинный смысл и объем влияния евнухов в стране.

К первому году XVII в. он собрал все рекомендации, какие мог добыть, и совершенно необходимые подарки, представлявшие собой европейские предметы, незнакомые китайцам, и организовал максимально безопасную транспортировку груза из Нанкина в Пекин. 18 мая 1600 г. Риччи выехал по уже знакомому ему пути на север — по Великому каналу из Нанкина в Пекин, запасшись полным комплектом всего необходимого для организации нового форпоста миссии в северной столице. Отец Риччи очень красочно описывает и Янцзы, и Хуанхэ, и Великий канал, построенный между этими величайшими водными артериями страны. Он отмечает, что европеец счел бы морской путь более кратким и безопасным, но что боязнь пиратов настолько глубоко укоренилась в сознании китайцев, что они полагают такое путешествие весьма рискованным. «… Помимо крупных городов, вдоль берегов расположено столь много поселений, деревень и домов, что можно было бы назвать весь этот путь населенным. Нигде… нет недостатка в провизии типа риса, пшеницы, мяса, рыбы, фруктов, овощей и вина… Посредством канала они… перевозят огромные количества дерева для императорских построек, бревна, колонны… особенно после того, как дворец был сожжен… каждый год южные провинции обеспечивают императора всем тем, в чем он нуждается… для того, чтобы хорошо жить в неплодородной провинции, /где находится/ Пекин»[81]. Риччи красочно описывает, как доставляются продукты летом, когда долгая транспортировка их по каналу могла бы испортить даже менее нежные продукты, чем те, которые шли к императорскому столу. В книге мы находим указание на хранение еды во льду для сохранения продуктов. «Не зря говорится, что в Пекине ничего не растет, но там всего хватает[82].

^{Маттео Риччи. Со старинной гравюры}

По Великому каналу Риччи доплыл до Линьцина, города на границе провинций Шаньдун и Хэбэй. И в этом городе он попал в тюрьму. Не в первый и не в последний раз Риччи стал разменной картой в сложной игре евнухов, использовавших диковинного европейца и то, что он возил с собой, в своих корыстных целях. В результате сложных интриг Риччи оказался практически узником влиятельнейшего евнуха Ма Тана, чья отвратительная репутация была достаточно хорошо известна иезуитам. Не обошлось без изысканных китайских издевательств, когда Ма Тан распростерся перед изображением Девы Марии, обещая ей, что он найдет для нее подобающее место в пекинском императорском дворце. Развлекая своих узников театральными и цирковыми представлениями (актеры, канатоходцы, жонглеры и «прочие паразиты», по определению Риччи, входили в свиту Ма Тана), Ма Тан вынашивал замыслы о том, как бы получше выманить у Риччи те некитайские богатства, которыми располагал последний. Одновременно вся компания передвигалась на север, в Тяньцзин. В начале августа они достигли порта невдалеке от устья Бэйхэ, находившегося где-то в 170 км от Пекина, и там же, исполнив официальную процедуру принятия дани от представителей подданных народов, Ма Тан в конце концов забрал дары, предназначавшиеся императору, перевез их к себе домой и уехал на юг, оставив иезуитов в тяньцзинском заточении практически уже безо всяких надежд.

2. Маттео Риччи в Пекине