Она еще не спала, хотя он довольно долго мылся под душем, разумеется под теплым, потому что отнюдь не был фанатиком здорового образа жизни. Его, например, частенько тянуло выкурить в постели напоследок еще одну сигарету, и он любил, лежа в темноте при свете огонька, поболтать с Ульрикой.
— Ты знаешь, теперь я уже совершенно уверена, Миха. По всем признакам.
Он не понял, что она имеет в виду, забрался под одеяло и потушил лампочку возле кровати. Однако комната не погрузилась в темноту. Красноватые отблески пламени освещали комнату слабым светом. Сон на новом месте — к исполнению желаний, вспомнилось ему, и он хотел сказать об этом Ульрике. Но она опередила его:
— Врачи тогда говорили, что у меня, наверное, больше не будет детей.
Он приподнялся на локте. Только теперь до него начало доходить. Он скорее почувствовал, чем увидел, что она повернулась к нему, и уже в следующую секунду она обнимала его за шею.
— Я беременна, Миха. Я беременна.
Щеки ее стали мокрыми. Она плакала от радости, а у него в голове все перепуталось. Откуда-то из памяти вдруг выплыли ее слова. Это было много лет назад в Лейпциге, на троицу. Они шли по узенькой улочке, между плотно стоящими домами виднелась лишь узкая полоска неба, и это почему-то усиливало и без того тяжелое настроение. «Ты знаешь, а у меня задержка…» Тогда эти слова звучали совсем по-другому. Ну а потом, спустя годы, она долго отказывалась выйти за него замуж из страха, что у нее не будет детей. «Ты сам пожалеешь, что связал свою жизнь со мной, и, если у меня не будет детей, ты выбросишь меня, как окурок, о который обжег пальцы».
Он потушил сигарету и обнял ее. В призрачных отблесках пламени Ахим видел совсем близко от себя ее полуоткрытый рот, темные губы, блестящие глаза.
— Рике, я не знаю, что тебе и сказать. У меня такое чувство, что нам отпущено две жизни, что все повторяется. Только из негатива превращается в позитив, будто проявляешь фотографию.
У них была твердая договоренность, что в выходной Эрих и Халька Хёльсфарты придут в гости. Ахим после ночного разговора все никак не мог успокоиться. Он вел себя как мальчишка, насвистывал, напевал, однажды даже перекувырнулся на полу через голову. О будущем ребенке он мечтал, словно о долгожданной игрушке. Ульрика только качала головой, говорила, что вышла замуж за сумасшедшего. Ахиму хотелось немедленно посвятить в их секрет друзей, он мечтал отпраздновать вместе с ними радостное событие, украсить все комнаты цветами, устроить ужин с шампанским.
И в это утро Ахим сразу решил найти Эриха, чтобы попросить его прийти к ним вечером пораньше. Ему все равно надо было на завод. С тех пор как Ахим начал здесь работать, он нередко публиковал свои статьи и в местной газете, в отделе внутренней жизни, на сей раз он собирался написать обычную заметку о соцсоревновании. Ахиму сказали, что все слесари сейчас наверху, на колошниковых площадках. Уже несколько дней, как заклинило затворы труб, участились случаи отравления газом.
Огромный завод был полон звуков — клокотал, шипел, тяжко вздыхал, казалось, он дышит тысячью легких. Солнечное мартовское утро с легкой изморозью усиливало звуки и разносило их далеко по окрестностям. Скрежет вагонеток и подъемников, доставлявших ковши к колошникам, резко отдавался в ушах.
Ахим узнал, что Хёльсфарта видели возле первой батареи, у пятой печи. Но прежде чем он убедился, что попал, куда нужно, он увидел мчащуюся санитарную машину. Со всех сторон бежали люди, раздавались крики. Ахим пробился сквозь толпу рабочих, сгрудившихся вокруг неподвижно лежащего тела, и вдруг почувствовал, как бешено заколотилось сердце. Он узнал своего друга… Эрих неподвижно лежал на одеяле, он был без сознания, глаза закрыты и лицо такое бледное, что волосы на голове казались еще рыжее, чем были на самом деле. Врач, склонившись над ним, щупал пульс.
Эриха осторожно переложили на носилки и понесли к машине. Только теперь Ахим заметил, что неподалеку лежит еще один рабочий. Вокруг говорили, что он тоже отравился и упал с колошниковой площадки. Голова погибшего была накрыта темным платком, уже намокшим от крови. Ноги в резиновых сапогах были неестественно скрючены. Ахим узнал его, это был Герд Беккер, лучший слесарь в бригаде Эриха, его заместитель. Он был большой весельчак, этот Герд Беккер, любил пошутить, потанцевать, и луком всегда от него несло за версту…
ВТОРАЯ ГЛАВА
Смерть, эта вонючая гадина, издающая трупный запах, эта грязная, засаленная уличная торговка, которая является незваная, непрошеная и крадет у тебя мать, отца, друзей, это коварное чудовище, не подчиняющееся законам разума, ублюдочное создание господа, это мясник, который не выбирает своих жертв, а забивает их, как скот… Она появляется то здесь, то там, чтобы напомнить тебе о бренности бытия, заставить ощутить собственное бессилие именно в тот момент, когда ты меньше всего об этом думаешь.
О том, что случилось с Беккером, Эрих Хёльсфарт узнал через три дня, выйдя из больницы. До того никто не решался сказать ему правду. Когда он в очередной раз спросил Хальку, как чувствует себя его напарник, ей пришлось сообщить ему страшное известие.
— Только не волнуйся. Боже мой, как я счастлива, что ты уцелел!
— Нет! Не может быть! — Он вскочил на ноги, но пошатнулся от слабости. Ох, как горько ему было, как ругал он Хальку за ее эгоистичные слова, как проклинал это чудовище смерть. Позже, немного успокоившись, он подумал о том, что смерть может стать и благодеянием, как это было для его матери, которая умерла год назад. Смерть избавила ее от невыносимых мучений и от неизлечимой болезни. А отец? Ему-то ведь в конце войны и пятидесяти не было. Одна пуля в голову и две в грудь. А те озверелые нацисты, что его убили, вероятно, до сих пор благополучно существуют. Ну а Беккер? Разве не бессмысленной, не абсолютно бессмысленной была его гибель — сорваться с колошниковой площадки и разбиться насмерть? Разве мог в этом быть хоть какой-нибудь смысл?
Эти мысли мучили его по дороге на кладбище, когда хоронили Герхарда Беккера.