Халька добиралась из Граубрюккена поездом и потому появлялась дома позже, чем Эрих, а его младший брат Бернд частенько задерживался допоздна в школе. В свои тринадцать лет стал настоящим маленьким функционером: председателем совета дружины, членом клуба юных техников, капитаном школьной футбольной команды.

— Просто вылитый ты, — говорила Эриху Халька, гладя мальчика по волосам, — впрочем, нет, не вылитый, он, слава богу, блондин, а не рыжий.

Поженились они, едва Хальке исполнилось восемнадцать. И, как ни грустно, этому в какой-то мере способствовало сначала медленное, а потом ощутимое буквально с каждым днем угасание его матери. Однажды, когда они зашли вдвоем в больницу навестить ее, она, бледная, с глубоко запавшими глазами, дрожащей рукой соединила их руки и попросила не тянуть со свадьбой. Она понимала, что умирает. «Нет, Эрих, не возражай, я ведь знаю, у меня рак… И я хочу, пока жива, быть уверена, что мой младшенький не останется без присмотра. А ты, Халька, его не бросишь, и я смогу умереть спокойно…» И тогда — ничего, конечно, не празднуя — они поженились.

Прошло уже больше года, и он убедился в том, что Хальке, несмотря на ее молодость, удается сделать все, чтобы Бернд не чувствовал себя сиротой. Она с любовью обихаживала мальчика, а Эрих старался воспитывать его так, как это делали бы отец с матерью. Они проводили вечера вместе, обменивались новостями, обсуждали все семейные дела. Эрих помогал брату делать уроки, иногда к ним подсаживалась и Халька — вероятно, для того (хотя она, разумеется, никогда бы в этом не призналась), чтобы самой кое-что вспомнить (особенно правила орфографии). Словом, их семейную жизнь можно было бы назвать вполне гармоничной. Единственное, что его огорчало, даже сердило, — это то, что Халька до сих пор, несмотря на все его протесты, продолжала ездить на работу в Граубрюккен, на обувную фабрику. Халька говорила, что привыкла к работе и не хочет никуда уходить. Это, конечно, отражалось на их отношениях: у него сменная работа и она каждый день тратит много времени на дорогу… Нет, так дальше продолжаться не может. Здесь, на металлургическом, людей не хватает и, уж конечно, можно найти подходящую работу. Трудно только ее переупрямить.

Он налил себе вторую чашку кофе, а то, что осталось в кофейнике, вылил в термос, чтобы кофе не остыл до прихода жены. Явится домой уставшая, замерзшая по сырой апрельской погоде, и ей приятно будет сразу глотнуть горяченького.

Его уже несколько дней мучил тот разговор с Кюнау. Ахим, которому он все рассказал, вероятно, справедливо упрекнул его в том, что он примирился с начальством. А ведь отравления — хоть и без таких трагических последствий, как с Беккером, на колошниковых площадках продолжались. Вчера их было зафиксировано свыше тридцати, сегодня — около двадцати.

Он открыл газету. От стоящего рядом термоса исходило тихое шипение — вероятно, пробка плохо прилегала, давно уже было пора купить новый.

Шипенье начало его раздражать. Он попытался плотнее закрыть пробку, но ничего не вышло, спустя какое-то время этот противный звук раздался снова. И тут в голову ему пришла идея! Наверное, сумасшедшая, бессмысленная, но она захватила его целиком. А что, если… Ужасно захотелось попробовать то, что еще никто не пробовал.

Эрих представил себе, что жестяной термос не термос, а печь (впрочем, некое сходство действительно было), отверстие термоса — колошник, ну а пробка — затвор. Конечно, в будущем наиболее надежной и рентабельной станет автоматическая загрузка. Однако до этого, как сказал Кюнау, далеко. А пока нужно сделать две вещи: во-первых, изменить конструкцию затворов и, во-вторых, пускать над площадками пар, чтобы он рассеивал ядовитые газы. Эрих увидел, как из-под пробки термоса поднимается тоненькая струйка пара, подул на нее, и она рассеялась.

Удивительно, на что, оказывается, мог сгодиться старый термос, который давно пора было выбросить!

Эрих так задумался, можно ли будет применить на практике эту идею, что не услышал, как Халька отперла дверь и вошла в квартиру. Взгляд его упал на газету, и он прочитал заголовок: Тревожный сигнал, или Пришло время пересмотреть методы руководства. Статья была подписана Ахимом Штейнхауэром. Удивительно, как все сходилось в одной точке!

— Скажи, пожалуйста, — недовольным тоном произнесла Халька, — ты что, оглох? Я звоню, звоню, даже пальцы посинели.

Нет, он не слышал звонка. Может, звонок не работает? Впрочем, какое это имеет значение. Вечно она бросает ключи на самое дно сумки, а потом найти не может.

— Вот, послушай, — сказал он, потом, спохватившись, показал на термос. — Я тебе кофе оставил. — И тотчас, без всякого перехода, словно был уверен, что она знает все его мысли, даже не взглянув на нее, принялся читать вслух: — Руководство завода и партком слишком легко относятся к случаям отравления рабочих. Свою бездеятельность они оправдывают тем, что республике как воздух нужен металл… Как стало известно автору из достоверного источника… — тут он наконец повернулся к Хальке и объяснил: — Это Ахим написал, а под источником он меня имеет в виду. — И продолжал: — …товарищ Кюнау пытается запугать заводских активистов, читает им проповеди, грозит карами за нарушение партийной дисциплины… Получается, как в знаменитой басне о лисице. Когда оказалось, что ей не достать винограда, она стала кричать, что он зеленый. А в переводе с эзопова на наш обычный язык это означает: именно так закрывают глаза на реальные проблемы и подавляют критику.

Тут Халька не выдержала и, топнув ногой, перебила его:

— Слушай, дай мне хоть раздеться. Я ничего не понимаю.

— Да что тут непонятного. Я когда кофе пил, кое-что придумал, а тут еще эта статья. Не знаю только, прав ли Ахим, не стреляет ли он из пушки по воробьям?

Халька повесила пальто в прихожей на плечики, потом вернулась в комнату, села за стол и, отхлебнув глоток кофе, сказала:

— Ах, как хорошо! Ну а теперь расскажи мне спокойно все по порядку. Что произошло?

На следующий день Ахиму позвонил Кюнау. Он говорил резко и почти в приказном тоне попросил явиться и дать объяснения.