Особенно остро эта проблема поставлена Лермонтовым в поэме «Демон» – в ней носитель зла привлекателен, он волнует человеческие души, он может заставить полюбить себя. А разве, с точки зрения христианской эсхатологии, не привлекателен антихрист? Привлекателен, и поэтому, как отмечали многие святые старцы, люди с радостью примут его в последние времена, предшествующие апокалипсису.

Прочитав поэму «Демон» великий князь Михаил Павлович пошутил: «Был у нас итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился русский Демон, значит, нечистой силы прибыло. Я только не пойму, кто кого создал: Лермонтов ли – духа зла, или дух зла – Лермонтова». В этой сентенции, которую Эмма Гернштейн назвала «плоской остротой», что естественно, – ведь ее высказал великий князь, в сущности, отражены две диаметрально противоположные точки зрения на творчество Лермонтова и на его личность с православной точки зрения.

Очень многие критики самых разных убеждений, начиная с В. Г. Белинского, Н. В. Гоголя, С. О. Бурачка и до В. С. Соловьева и Д. С. Мережковского и, конечно, почти все исследователи советской эпохи видели в его произведениях, в основном, демоническое и богоборческое начало. Как справедливо отмечает Мережковский, «Лермонтов первый в русской литературе поднял религиозный вопрос о зле» [23].

Другая точка зрения совершенно иная. Так, говоря о христианских мотивах в русской поэзии, замечательный русский философ и глубоко верующий православный христианин К. Н. Леонтьев писал: «У Кольцова, у Пушкина их много. Но у Лермонтова больше всех… «Молитва», «Ребенку», «Ветка Палестины», некоторые места из «Купца Калашникова», из самого «Демона» могут выдержать самую строгую православную критику…» [24].

Знаменитый историк В. О. Ключевский отмечал, что грусть Лермонтова становилась «художественным выражением того стиха-молитвы, который служит формулой русского религиозного настроения: да будет воля Твоя. Никакой христианский народ своим бытом, всею своею историей не прочувствовал этого стиха так глубоко, как русский, и ни один русский поэт доселе не был так способен глубоко проникнуться этим народным чувством и дать ему художественное выражение, как Лермонтов». Висковатов также отмечал, что в Лермонтове нет скепсиса в отношении веры [25].

Впрочем, некоторые наши современные исследователи сомневаются в православии Лермонтова. Вот, например, сентенция В. Сиротина: «Итак, литературные тексты (а другими источниками мы не располагаем) не дают конфессионально точного определения религиозности Лермонтова» [26].

При этом, рассуждая о степени религиозности великого поэта, все исследователи как-то забывают, что он еще и воин, он русский офицер, который всегда готов отдать жизнь за высшие ценности – за Веру, Царя и Отечество. Как воин и как офицер он мог предстать перед Богом в любую минуту, и поэт, несомненно, был готов к этой встрече, готов к Божьему суду – главному для него суду. А оказывается, с точки зрения В. Сиротина, русский офицер и поэт может лицемерить и тщательно прятать свою православную сущность. Но в те времена среди искренне верующих людей не принято было афишировать свою веру, а поэт всегда целомудренно относится к святыням, даже к чужим, – «так храм оставленный все храм, кумир поверженный все бог». Это отнюдь не означало, что церковнослужители являются уже в силу своего сана не подлежащими человеческому суду. Это неверно, служители церкви такие же люди, они также отягощены грехами. В ранней повести Лермонтова «Вадим» описывается, как монахи, проходя по церкви, «толкали богомольцев с таким важным видом, как будто бы это была их главная должность».

Для того, чтобы окончательно понять, какое место занимала православная вера в жизни поэта обратимся к описи его имущества, составленного после роковой дуэли. В первых пяти пунктах ее значится: «1. Образ маленькой Св. Архистратиха Михаила в Серебрянной вызолоченной рызе (1); 2. Образ не большой Св. Иоанна Воина в Серебрянкой вызолоченной рызе (1); З.Таковый же побольше Св. Николая Чудотворца в Серебрянной рызе с вызолоченным венцом (1); 4. Образ Маленькой (1); 5. Крест маленькой Серебрянный вызолоченный с мощами (1)». И, вероятно, он как русский офицер и поэт молился перед боем и вспоминал тех, кто ему дарил эти иконки:

Такая же путаница, как в отношении религиозных убеждений поэта, существует и в отношении его политических взглядов. Декабрист М. А. Назимов, встречавшийся с Лермонтовым на Кавказе, удивлялся «сбивчивости и неясности» его воззрений: «Над некоторыми распоряжениями правительства, коим мы от души сочувствовали и о коих мы мечтали в нашей несчастной молодости, он глумился. Статьи журналов, особенно критические, которые являлись будто наследием лучших умов Европы и заживо задевали нас и вызывали восторги, что в России можно так писать, не возбуждали в нем удивления. Он или молчал на прямой вопрос, или отделывался шуткой и сарказмом» [4, с. 254]. Но такая реакция великого поэта вполне понятна. Ведь власть, с христианской точки зрения, такова каково общество, – она всего лишь отражение его ценностей, мыслей и чаяний. Если его лучшие представители, как с горечью сказано в его стихотворении «Дума», «презренные рабы» перед лицом власти, то кто в этом виноват? Сама власть или люди, которые позволяют ей быть такой, какой она есть?

И поэтому отношение Лермонтова к декабристам было достаточно отстраненным, поскольку он, и это следует еще раз подчеркнуть, менее всего когда-либо думал о революции, об уничтожении политического строя. Он понимал чем это грозит государству и народу, – вспомним его известные строки: «Настанет год, Россий черный год, когда царей корона упадет». Революционные идеи, по сути, идеи антихристианские и они, как правило, почти всегда шли рука об руку с атеизмом. Как справедливо отмечал известный русский философ С. Франк, – христианство с самого начала своего возникновения не ставило вопроса об изменении общего порядка жизни и действующих в нем правовых норм и институтов. Эта мысль была близка и понятна великому поэту, она отчетливо выражена им в «Герое нашего времени»: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа». Отсюда и постоянное стремление Лермонтова к внутреннему, духовному совершенствованию, которое отчетливо ощущается и в его творчестве, и в его жизни.

Но так ли уж неясны политические взгляды великого поэта и офицера? Вспомним высказывание Ф. Ф. Вигеля о «руссомане» Лермонтове. Оно означало, что русский, именно русский дух лежал в основе его творчества и его мировоззрения. Лермонтов очень чутко реагировал на мнения других людей в отношении своей Родины и если он видел, что их убеждения не соответствуют его взглядам, просто отходил от них, не вступая в дискуссии. Из декабристов он сблизился только с А. И. Одоевским, о котором достоверно известно, что он никогда не состоял в масонских ложах, то есть не был подвержен западноевропейскому влиянию.

Дмитриев-Мамонов ЭЛ. Портрет А.С. Хомякова. 1850 год.

В зрелом возрасте поэт жалел, что в детстве не слышал русских народных сказок: «В них, верно, больше поэзии, чем во всей французской словесности». И в это в пору повального увлечения всем французским, вспомним сестер-княжон из комедии «Горе от ума» Грибоедова – «Ах Франция, нет в мире лучше края».

Это природное и сильное влечение к истинно русскому, корневому началу постоянно выражалось в его творчестве и не могло не привлечь к нему так называемых славянофилов, особенно А. С. Хомякова и Ю. Ф. Самарина. Вероятно, их мысли были настолько близки ему, что это дало основание С. Н. Карамзиной написать в 1837 году о Лермонтове как о двойнике Хомякова «по лицу и разговору».

Лермонтов М. Ю. Дипломатия гражданская и военная. 1841 год.

Этих двоих глубоко мыслящих русских людей сближало многое: общее неприятие Запада, на который привыкло молиться образованное дворянское сословие, любовь к исконной России, верность православию, ориентация на Восток Летом 1841 года А. С. Хомяков написал в письме к Н. М. Языкову о стихотворении Лермонтова: «Спор Шата с Казбеком, стихи прекрасные». По всей видимости, под влиянием этих встреч поэт нарисовал рисунок «Дипломатия гражданская и военная». Некоторые исследовали считают его иллюстрацией к стихотворению «Журналист, читатель и писатель». В сидящем в кресле мужчине многие узнают Хомякова, его портрет работы Э. А. Дмитриева-Мамонова дает некоторые основания для такого рода предположения.

Развернутую и наиболее объективную, по нашему мнению, характеристику великому поэту дал Самарин, – она настолько обстоятельна, что возникает необходимость привести ее полностью: «Через Москву потянулась вся плеяда 16-ти, направляющаяся на юг. Я часто видел Лермонтова за все время его пребывания в Москве. Это чрезвычайно артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию благодаря своей наблюдательности и значительной дозе индифферентизма. Вы еще не успели с ним заговорить, а он вас уже насквозь раскусил; он все замечает; его взор тяжел, и чувствовать на себе этот взор утомительно. Первые минуты присутствие этого человека было мне неприятно; я чувствовал, что он очень проницателен и читает в моем уме; но в то же время я понимал, что сила эта имела причиною одно лишь простое любопытство, безо всякого иного интереса… Этот человек никогда не слушает то, что вы ему говорите, – он вас самих слушает и наблюдает, и после того, что он вполне понял вас, вы продолжаете оставаться для него чем-то совершенно внешним, не имеющим никакого права что-либо изменять в его жизни» [27].

Но близость к выдающимся русским мыслителям отнюдь не означала, что Лермонтов был во всем согласен со славянофилами. По всей видимости, нигилистическое отношение к Петру I и повышенный, чрезмерный интерес к прошлому он не разделял. В России нет прошлого, – считал поэт, – «она вся в настоящем и будущем. Сказывается сказка: Еруслан Лазаревич сидел сиднем двадцать лет и спал крепко, но на двадцать первом году проснулся от тяжкого сна, и встал, и пошел..» [28, с. 430]. Вместе с тем их влияние на политические взгляды Лермонтова несомненно. В конце 1837 года с Кавказа Лермонтов писал Раевскому: «Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским». В последние месяцы жизни Лермонтов полагал, что поездка на Восток интереснее поездки в Америку. В письме к бабушке он писал: «Скажите Екиму Шангирею что я ему не советую ехать в Америку, как он располагал, а уж лучше сюда на Кавказ. Оно и ближе и гораздо веселее». Свою несбывшуюся мечту он отразил в монологе Печорина: «Мне осталось одно средство: путешествовать. Как только будет можно, отправлюсь, – только не в Европу, избави боже! – поеду в Америку, в Аравию, в Индию, – авось где-нибудь умру на дороге!».

Тропинин В. А. Портрет Самарина Ю.В. 1844 год.

В Петербурге в начале 1841 года Лермонтов достаточно четко и внятно выразил свою политическую позицию А. А. Краевскому (в пересказе Висковатого): «Мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое. Зачем нам все тянуться за Европою и за французским. Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов и для нас еще мало понятны… там на Востоке тайник богатых откровений» [2, с. 312]. Эта мысль великого поэта вполне созвучна идеям славянофилов того времени – нация становится самостоятельной лишь тогда, когда она вносит свое природное и самобытное в общечеловеческое. Позднее она получила свое развитие в статье К. С. Аксакова «Русское воззрение» (1856) и в знаменитой работе Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» (1869).