Необходимо также отметить, что очень часто, многие из тех, кто лично знал поэта и офицера, писали и открыто говорили о нем одно, а за глаза – совершенно другое, что неоднократно отмечал Висковатов. Так, в своих воспоминаниях А. И Арнольди в основном нейтрально пишет о бывшем своем сослуживце: «Лермонтов в то время не имел еще репутации увенчанного лаврами поэта, которую приобрел впоследствии и которая сложилась за ним благодаря достоинству его стиха и тем обстоятельствам, которыми жизнь его была окружена, и мы, не предвидя в нем будущей славы России, смотрели на него совершенно равнодушно…Лермонтов очень игриво шутил и понравился нам своим обхождением». Но иногда прорывается едва скрываемая неприязнь к нему – «зазнавшийся пришелец, бывший лейб-гусар». В 1841 году в Пятигорске он встретил Лермонтова, который, как он считал, «при возникающей уже своей славе рисовался – и сначала сделал вид, будто меня не узнает, но потом сам первый бросился ко мне на грудь и нежно меня обнял и облобызал» [3]. А что за глаза он говорил о Лермонтове? В биографии поэта Висковатов пересказывает слова якобы неизвестного сановника: «… не понимаю, что о Лермонтове так много говорят; в сущности он был препустой малый, плохой офицер и поэт неважный. В то время мы все писали кое-какие стихи. Я жил с Лермонтовым в одной квартире, я видел не раз, как он писал. Сидит, изгрызет множество карандашей или перьев и напишет несколько строк. Ну, разве это поэт…». Но в другом месте своей книги Висковатов все-таки называет его фамилию – в 1884 году Арнольди утверждал, что тогда писал стихи не хуже Лермонтова [4, с. 336].
Крайне нелестную характеристику, как уже упоминалось выше, дал Лермонтову подполковник гвардейского Генерального штаба барон Л. В. Россильон, бывший с ним в экспедиции генерала Галафеева. Он говорил позднее Висковатову: «Лермонтов был неприятный, насмешливый человек и хотел казаться чем-то особенным. Он хвастал своею храбростью, как будто на Кавказе, где все были храбры, можно было кого-либо удивить ею! Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда. Длилось это недолго, впрочем, потому, что Лермонтов нигде не мог усидеть, вечно рвался куда-то и ничего не доводил до конца. Когда я его видел на Сулаке, он был мне противен необычайною своею неопрятностью. Он носил красную канаусовую рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшею из-под вечно расстегнутого сюртука поэта, который носил он без эполет, что, впрочем, было на Кавказе в обычае. Гарцевал Лермонтов на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщовую шапку, бросался на чеченские завалы. Чистое молодечество! – ибо кто же кидался на завалы верхом?! Мы над ним за это смеялись» [5].
Но, как следует из этого отзыва, даже этот, неприязненно относивший к великому поэту аристократ, вынужден был признать, что Лермонтов был храбрым офицером, пользовавшимся к тому же бесспорным уважением своих подчиненных – этой «грязной шайки головорезов» в интерпретации Россильона. Вероятно, его очень раздражало, что для «охотников» поэт за короткое время стал своим. Он разделял с ними на равных все тяготы похода, не разрешал себе никаких удобств, вредных для дела, спал как и все на голой земле, ел с подчиненными из одного котла. А разве не таким должен быть настоящий боевой офицер?
А как относились к Лермонтову штатские чиновники? Писатель-мемуарист В. А. Инсарский, вспоминая свою службу в департаменте государственных имуществ, написал о С. А. Раевском и Лермонтове: «Этот Раевский постоянно приносил к нам в Департамент поэтические изделия этого офицерика». Насколько уничижительно звучит – «поэтические изделия», «офицерика»! А ведь он не был даже знаком с Лермонтовым. Откуда такая нелюбовь? Как отмечалось в первой главе, она отчасти могла быть вызвана нарастающим антагонизмом между штатскими чиновниками, с одной стороны, и офицерским корпусом с другой. Но, безусловно, и личностное отношение имело место.
Крайне противоречивое впечатление оставляют и воспоминания князя А. И. Васильчикова, секунданта на дуэли Лермонтова с Мартыновым. С одной стороны, он называет его «храбрым офицером и великим поэтом», а с другой, приводит такие подробности его поведения, что они вызывают законные сомнения в правдивости мемуариста.
И таких примеров необоснованного и абсолютно предвзятого мнения о Лермонтове как офицере, можно привести очень много. Как поэта его невозможно было унизить, это уже ни от кого не зависело, гений его невозможно было не признать, а вот о нем как об офицере и человеке можно было распространять самые пошлые и нелепые слухи. Поэтому, даже позитивно относившийся к Лермонтову писатель и критик А. В. Дружинин писал, что «для этого насмешливого и капризного офицера, еще так недавно отличавшегося на юнкерских попойках или кавалерийских маневрах под Красным Селом, мир искусства был святыней и цитаделью, куда не давалось доступа ничему недостойному». То есть он искусственно противопоставляет военную службу поэта его творчеству. Впрочем Дружинин потом сам опровергает себя, пересказывая воспоминания о Лермонтове его сослуживца Р. И. Дорохова, – абсолютно беспристрастные и объективные хотя бы потому, что тот категорически отказался что-нибудь написать об их совместной службе. Критик вспоминает, что
Дорохов говорил о великом поэте «охотно, с полной любовью, с решительным презрением к слухам о дурных сторонах частной жизни поэта». Напоминаем читателю, что именно Лермонтов принял от него команду так называемых охотников или пластунов.
Дорохов, этот отчаянный и абсолютно бесстрашный русский воин объяснил Дружинину при встрече, что «было много причин, по которым и мне он (Лермонтов. – Авт.) не полюбился с первого разу. Сочинений его я не читал, потому что до стихов, да и вообще до книг не охотник, его холодное обращение казалось мне надменностью, а связи его с начальствующими лицами и со всеми, что терлось около штабов, чуть не заставили меня считать его за столичную выскочку» [6].
Холодность Лермонтова, о которой вспоминал Дорохов – не надменность, и он это понял потом, а стремление сохранять самообладание при любых условиях, – качество настоящего офицера и аристократа. Граф А. А. Игнатьев в своей книге «Пятьдесят лет в строю» приводит такой случай, что когда французский генерал де Кастельно – потомок старинной аристократической фамилии, во время войны получил известие о том, что убит четвертый и последний из его сыновей, то сказал всего лишь одну фразу: «Ах и он убит! Господа продолжим наше дело», – обратился он к членам Военного совета, на котором был председателем [7, с. 384].
Самообладание необходимо сохранять и перед лицом смерти. Существует легенда, что когда в 1921 году чекисты привели на расстрел знаменитого поэта Н. С. Гумилева и обратились к нему с приказанием: «Поэт Гумилев, выйти из строя», то тот ответил – «здесь нет поэта Гумилева, здесь есть русский офицер Гумилев». И улыбнулся при этом! Эта легенда не могла возникнуть на пустом месте, – поколения русских офицеров воспитывались именно в таком духе.
Холодность Лермонтова, о которой говорил Дорохов, была вызвана скорее всего еще и тем, что поэт во второй раз был переведен на Кавказ не за рядовую «шалость», а за дуэль, имевшую и политические последствия. Именно поэтому он оставался в поле зрения и Бенкендорфа, и императора. Висковатов приводит в своей книге такое суждение прямого начальника Лермонтова: «Помните, господа, – говорил генерал Вельяминов высланным на Кавказ, – что здесь есть много людей в черных и красных воротниках, которые следят за вами и за нами». Отсюда и сентенция поэта о самом себе в стихотворении «Валерик»: «С людьми сближаясь осторожно, забыл я шум былых проказ».
Дорохов отметил еще одно качество, которое его восхищало в Лермонтове: «На его натуру, совсем не богатырскую, вино почти не производило никакого действия. Этим качеством Лермонтов много гордился, потому что и по годам, и по многому другому он был порядочным ребенком». То есть, если продолжить эту мысль Дорохова, поэт имел чистую, как у ребенка, душу. А не это ли сказано в Евангелии: «Верно вам говорю, пока не изменитесь и не станете такими, как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:2–4). Вспоминается и характеристика П. С. Нахимова, данная ему в молодости его командиром, адмиралом М. П. Лазаревым – «чист душой и любит море».
Что Лермонтова уважали и ценили его командиры, Дорохов говорит вполне определенно и ясно: «Лермонтова берегли по возможности и давали ему все случаи отличиться, ему стоило попроситься куда угодно, и его желание исполнялось, но ни несправедливости, ни обиды другим через это не делалось. В одной из экспедиций, куда пошли мы с ним вместе, случай сблизил нас окончательно: обоих нас татары чуть не изрубили, и только неожиданная выручка спасла нас. В походе Лермонтов был совсем другим человеком против того, чем казался в крепости или на водах, при скуке и безделье» [8]. Необходимо отметить, что Дорохов до конца оставался верен этой боевой дружбе и именно поэтому он со свойственной настоящему военному прямотой заявил сразу после смертельной дуэли – «это было убийство».
Представления к наградам, подписанные заслуженными военачальниками, вполне подтверждают цитировавшееся выше мнение сослуживца великого поэта. И эти представления тем более ценны, что всем было прекрасно известно, как относятся к Лермонтову в верхах, как относится к нему сам Николай I и почему поэт оказался на Кавказе. Некоторым из них, в частности, генералу П. X. Граббе, это доставило потом серьезные служебные неприятности. Но они понимали, что Лермонтов и его творчество – это уникальные явления в русской культуре и истории.
Так, дар предвидения, которым обладал поэт, общеизвестен. Для человека, часто встречающегося со смертью лицом к лицу, он необходим, как воздух. В качестве примера обычно приводят стихотворение «Предсказание (Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет….)». Навеяно ли оно было крестьянскими волнениями в России в 1830 году, или рассказами его воспитателя Капе о французской революции, не так важно, – главное, что эти впечатления позволили ему создать замечательное по силе предвидения произведение. После 1917 года его цитировали особенно часто. Знаменитый философ Н. А. Бердяев в своей работе «Истоки и смысл русского коммунизма» писал, что «это романтическое по форме стихотворение, написанное в 1830 году, предвидит ужасы революции почти за столетие».
Как отмечали некоторые современники, Лермонтов обладал также и данным от природы внутренним видением людей, с которыми ему приходилось общаться. Поэт мгновенно оценивал человека и давал ему свою собственную характеристику. Эта его черта и позволила ему написать исключительный по силе психологический роман «Герой нашего времени».
Это о себе он, в сущности, написал в стихотворении «Пророк»:
Обычно хорошо чувствуют и понимают других много пожившие люди с большим жизненным опытом, а у Лермонтова это было от рождения, возможно, как следствие тех потрясений, которые ему пришлось испытать в раннем детстве: смерть родителей, частые болезни, непонимание окружающих. Он с полным основанием говорил о себе: «Я сын страданья». Отсюда и глубина его поэтических творений. Именно поэтому княгиня Е. А. Долгорукая, жена его сослуживца по лейб-гвардии Гусарскому полку поручика князя Р. А. Долгорукого, заметила в беседе с П. И. Бартеневым, что Лермонтов был выше и глубже Пушкина. Она имела веские основания давать такую оценку, будучи одной из самых образованных женщин своего времени, ее лично знал Пушкин и часто с ней беседовал [9].
Эта способность понимать сущность людей, позволяла Лермонтову достаточно уверенно и спокойно чувствовать себя в военной среде, вначале юнкерской, а затем и офицерской. Как вспоминал его однокашник по учебе А. М. Меринский: «В юнкерской школе Лермонтов был хорош со всеми товарищами, хотя некоторые из них не очень любили его за то, что он преследовал их своими остротами и насмешками за все ложное, натянутое и неестественное, чего никак не мог переносить (выделено нами. – Авт.). Впоследствии и в свете он не оставил этой привычки, хотя имел за то много неприятностей и врагов» [2, с. 170]. Вспомним и его фразу в показаниях по поводу стихотворения «Смерть поэта»: «Правда всегда была моей святыней», которую он, по сути, повторил потом и в письме к великому князю Михаилу Павловичу: «Я никогда не унижался до лжи». В сущности, это следование евангельскому завету: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8:32). А Лермонтов, без сомнения, обладал поразительным чувством внутренней свободы, которое позволило ему стать великим русским поэтом.
Поэтому неудивительно, что те из его родственников, или знакомых, для которых эти принципы были пустым звуком, отзывались о нем достаточно негативно. Как вспоминал Ф. Боденштедт, свидетельству которого вполне можно доверять, поскольку он был иностранцем и, следовательно, у него не было причин становится на чью-либо сторону, Лермонтов «выросший среди общества, где лицемерие и ложь считались признаками хорошего тона, до последнего вздоха оставался чужд всякой лжи и притворства» [4, с. 252–253].