Как русский офицер в высшем смысле этого слова Лермонтов с уважением и преклонением относился к женщинам. Как указывалось в предыдущей главе, самой большой любовью его жизни была Варвара Александровна Лопухина. По свидетельству А. П. Шан-Гирея и других современников, будучи студентом, он страстно влюбился «в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину». Чувство к ней поэт сохранил на всю жизнь, невзирая на последующие увлечения. «Оно сильно пробудилось, – утверждает Шан-Гирей, – при неожиданном известии о замужестве любимой женщины». В мае 1835 года Лопухина вышла замуж за Н. Ф. Бахметева вскоре после того, как она узнала, что Лермонтов расстроил женитьбу ее брата Алексея с Е. А. Сушковой. Шан-Гирей рассказывал о том, что поэт с болью принял известие о замужестве Вареньки, и тогда его родственник и друг окончательно убедился, что эта страсть не исчезла [2, с. 37–43].

Отношение Лермонтова с некоторыми женщинами из высшего света были, конечно, во многом обоюдной игрой. В письме к М. А. Лопухиной (1834 год) он немного бравирует этим, когда пишет, что вслед за объяснением в любви говорит дерзости, которые его забавляют. Вероятно, к ним – «холодным городским красавицам» относится экспромт поэта, который дошел до нас по воспоминаниям А. Ф. Тирана, хотя авторство Лермонтова подвергается сомнению:

Исключительная требовательность Лермонтова к своим произведениям приводила его иногда к недоразумению с друзьями. Так, достаточно вспомнить историю первого появления в печати поэмы «Хаджи-Абрек. Шан-Гирей описывает этот случай в своих воспоминаниях и утверждает, что родственник поэта и его однокашник по Школе Н. Д. Юрьев тщетно пытался уговорить его печатать свои стихи. Потеряв надежду, он втайне от Лермонтова передал эту поэму в журнал «Библиотека для чтения», где она и была напечатана. Но Лермонтов не только не обрадовался, а был очень рассержен таким поступком своего товарища [2, с. 42]. Этот случай полностью подтверждает в своих воспоминаниях и А. М. Меринский. По лживому заявлению журнала, сделанному после смерти Лермонтова, поэма «Хаджи Абрек» была будто бы напечатана только потому, что поэт сам просил об этом.

Михаил Юрьевич всегда ценил высоко мнение о своих произведениях тех людей, которых любил и которым доверял. И когда 19 июня 1839 года Лермонтов написал в альбом С. Н. Карамзиной стихотворение, которое Софья Николаевна признала слабым, то поэт настоял на том, чтобы она его уничтожила.

Он никогда не был корыстолюбив и легко расставался с деньгами, но его бабушка, как уже отмечалось, была очень недовольна решением внука не брать гонорары за свои произведения. Это нежелание получать деньги от издательства отмечал и Шан-Гирей, и когда он попросил поэта изменить такое отношение, то Лермонтов, смеясь, отвечал ему словами Гете: «Песня, которая льется из уст, сама по себе есть лучшая награда» [16, с. 152].

Отношение Лермонтова к низшим сословиям было лишено и тени дворянской и офицерской фанаберии. Как пишет Д. С. Мережковский, однажды в Пятигорске, незадолго до смерти, поэт обидел неосторожным словом жену какого-то маленького чиновника и потом бегал к ней, извинялся перед ее мужем, так что эти люди не только простили его, но и полюбили, как родного [17]. Его неизменным «дядькой» был Андрей Иванович Соколов, который с двухлетнего возраста заботился о нем на протяжении всей его жизни. Своей преданностью Лермонтову он заслужил доброе отношение не только самого поэта, но и всех его друзей и родственников. Об Андрее Ивановиче с уважением отзывались Раевский и Шан-Гирей, который писал, что он был у Лермонтова «кассиром… действовавшим совершенно бесконтрольно». Именно через него Раевский пытался передать черновик своих показаний Лермонтову, когда они оба были арестованы за стихи на смерть Пушкина. Причем в своей записке Раевский называет «дядьку» Лермонтова по имени и отчеству, что в то время, как правило, не было принято у дворян в отношении крепостных слуг. Вот почему долгое время среди крестьян деревни Тарханы бытовали предания о Лермонтове как о человеке гуманном, добросердечном, как «об их заступнике и милостивце» [18]. Так, местный помещик П. К. Шугаев описывает случай, который произошел во время одного из приездов поэта в Тарханы, когда тот служил в лейб-гвардии Гусарском полку. В деревню в это время возвратилось после двадцати лет военной службы шесть солдат и Лермонтов распорядился выделить им пахотную землю и необходимое количество строевого леса для постройки изб. Он не спросил при этом согласия бабушки и не сообщил ей о принятом им решении. Конечно, Елизавета Алексеевна была очень недовольна, но распоряжения внука не отменила. Этот случай характеризует поэта и как человека, который хорошо знал реальную жизнь – он дал отставным солдатом именно то, что было им необходимо в то время.

Что касается его характера, то Р. И. Дорохов говорил А. В. Дружинину, что «немногие из русских читателей знают, что Лермонтов, при всей своей раздражительности и резкости, был истинно предан малому числу своих друзей, а в обращении с ними был полон женской деликатности и юношеской горячности». Это подтверждает и Н. П. Раевский: «Любили мы его все. У многих сложился такой взгляд, что у него был тяжелый, придирчивый характер. Ну, так это неправда; знать только нужно было, с какой стороны подойти. Особенным неженкой он не был, а пошлости, к которой он был необыкновенно чуток, в людях не терпел, но с людьми простыми и искренними и сам был прост и ласков (выделено нами. – Авт.). Над всеми нами он командир был… Он хотя нас и любил, но вполне близок был с одним Столыпиным».

Распространению различных домыслов и слухов о великом поэте способствовало и то обстоятельство, что на публикацию каких-либо сведений о смертельном поединке длительное время был наложен негласный запрет. Об убийстве Лермонтова на дуэли из всех российских газет сообщил только один «Одесский вестник». Но отношение к этому событию русского общества и, особенно, офицерского корпуса, лучше всего, как нам представляется, выразил полковник князь В. С. Голицын: «Россия лишилась прекрасного поэта и лучшего офицера. Весь Пятигорск был в сокрушении, да и вся армия жалеет об нем» (выделено нами. – Авт.). [19]. Это ясное и лаконичное суждение, как и положено военному, в полной мере характеризует Лермонтова и как поэта, и как офицера.

Литературный критик Дружинин, который сам в молодости был офицером лейб-гвардии Финляндского полка, так написал об этом событии: «Как ни хотелось бы и нам поделиться с публикою запасом сведений о службе Лермонтова на Кавказе… мы хорошо знаем, что для таких подробностей и сведений не пришло еще время». Но в своей так и не вышедшей в печать статье он утверждал что, по его мнению, дело не в частном поединке между двумя поссорившимися сослуживцами, а в убийстве, спланированном врагами поэта под видом дуэли: «Безвременная насильственная смерть заканчивает всю эту великолепную картину, невольная злоба наполняет душу нашу, – злоба на общество, не сумевшее оградить своего певца, злоба на презренные орудия его гибели, злоба на мерзавцев, осмелившихся ей радоваться или холодно встречать весть, скорбную для отечества» [8].

Двойственное и достаточно лицемерное отношение к Лермонтову характерно для «революционных демократов»: на публику одно, в частной переписке, – другое. В предыдущей главе уже упоминалось о восторженном отзыве Белинского о Лермонтове после встречи с ним на арсенальной гауптвахте. В рецензии на второе издание «Героя нашего времени» Белинский писал в 1841 году: «Беспечный характер, пылкая молодость, жадная впечатлений бытия, самый род жизни – отвлекали его от мирных кабинетных занятий, от уединенной думы, столь любезной музам; но уже кипучая натура его начала устаиваться, в душе пробуждалась жажда труда и деятельности, а орлиный взор спокойнее стал вглядываться вглубь жизни. Уже затевал он в уме, утомленном суетою жизни, создания зрелые; он сам говорил нам, что замыслил написать романическую трилогию, три романа из трех эпох жизни русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени».

Обратите внимание – никакого даже косвенного упоминания, что поэт еще и офицер, который обязан выполнять свой долг по защите Отечества, поэтому утомленность «суетою жизни» – нечто весьма странное в характеристике поэта. Это некий штамп романтической литературы, абсолютно чуждый Лермонтову, и зачем его использовал Белинский – непонятно. Для барышни, желающей привлечь к себе внимание, покрасоваться и пококетничать, может быть, это и свойственно, но для русского офицера такое состояние просто недопустимо. Тем не менее, в данной рецензии оценка Лермонтова известным критиком, на первый взгляд, вполне положительная. Но в личном письме к К. X. Кетчеру Белинский сообщает: «Вот тебе несколько новостей: Лермонтов убит наповал, на дуэли. Оно и хорошо: был человек беспокойный, и писал, хоть и хорошо, но безнравственно, – что ясно доказано Шевыревым и Бурачком» [20]. Странная сентенция и как ее нужно понимать, – радоваться что поэта убили? Здесь, конечно, чувствуется ирония, и это понятно из дальнейшего текста, но она, по меньшей мере, абсолютно неуместна в данной ситуации. Что же касается Шевырева и Бурачка, то здесь явное передергивание, характеризующее сложные и неоднозначные отношения в литературной среде того времени.

Столь противоречивые оценки Белинским творчества и личности великого поэта связаны не столько с его литературными трудами, сколько с духовной эволюцией самого критика. Вечный вопрос – вправе ли мы, зная о негативных чертах своего общества и государства, переходить ту едва уловимую грань в их критике, за которой уже нет ничего кроме голого отрицания? По нашему мнению, Белинский перешел эту грань, отсюда и его негативное отношение и к православию, и к российскому государству, что ясно доказывает его известное письмо к Гоголю 1847 года. А Лермонтов стоял на совершенно иных идейных позициях, он был глубоко верующим человеком и менее всего связывал недостатки окружающей его действительности с политическим строем. Но странным образом миф о безнравственности великого поэта и офицера оказался настолько живуч, настолько внедрен в сознание определенной части русского образованного общества, что он начал набрасывать вольно или невольно тень на все его творчество.

Так знаменитый философ В. С. Соловьев в своей статье «Лермонтов» писал: «Мы знаем, что как высока была степень прирожденной гениальности Лермонтова, так же низка была его степень нравственного усовершенствования» [21]. Прав был Д. С. Мережковский, когда утверждал, что в отношении этого философа к Лермонтову «нашла себе последнее выражение та глухая ненависть, которая преследовала его всю жизнь». Но ведь не только Соловьев ее носил в себе! У него в этом плане было много единомышленников.

О глубокой испорченности автора «Героя нашего времени» писал и Николай I. Странное единодушие! Как же хочется представить всех, кто высказывал подобные мнения, исключительно высоконравственными личностями! Есть, конечно, и наши такие же «глубоко нравственные» современники. Например, некто В. Еремин полностью солидарен с Соловьевым в оценке Лермонтова: «Сокрытие Михаилом Юрьевичем от начальства факта дуэли с Барантом случилось не по вине молодого легкомыслия или из-за правомерных опасений офицера за свое будущее, но в первую очередь по причине злостной, глубоко укоренившейся в Лермонтове безнравственности в целом» [22]. Создается впечатление, что ненависть к великому поэту и офицеру только усиливается с временем – ведь даже Соловьев вынужден был признать, что на последней дуэли перед смертью поэт «вел себя с благородством».

Комментировать, собственно говоря, нечего: веками тиражируемая подлость по отношению к Лермонтову находит все новых и новых сторонников.