Наибольшие споры и при жизни, и после смерти поэта вызывали его отношения с императорской семьей и с самим Николаем I. Все рассуждения на этот счет у наших современников не учитывают реалий того времени – власть царя в России, как уже подчеркивалось ранее, носила сакральный характер. Соответственно, император являлся не просто главой государства, но помазанником Божьим, и его величие определялось тем, насколько его человеческие качества соответствовали христианскому идеалу монарха. Как офицер, давший присягу на верность государю императору, Лермонтов оставался верен ей до конца, представить, что он был каким-то заговорщиком или революционером, невозможно. Отсюда и его строки, обращенные к извечным врагам России «цивилизованным» европейцам в малоизвестном, естественно, стихотворении «Опять народные витии»:
Обратите внимание – Лермонтов мыслит здесь как православный христианин, сопоставляя Божье солнце и солнце русского царя. Это продолжение византийской традиции, укорененной в русскую почву: царь – это олицетворение единства государства и народа, он отвечает перед Богом за свои действия.
В стихотворении «Смерть поэта» Лермонтов обращается в эпиграфе к царю, а в последних строках к Божьему суду. Почему? Потому что, с христианской точки зрения, «сердце царя в руце Божьей». (Притч. 21:1). Поэтому, когда речь идет о государе, то нужно помнить, что речь идет не о человеке, который, как и все люди, грешен изначально и изначально смертен, речь идет о монархическом принципе, который во Франции выражался фразой: «Король умер. Да здравствует король!». Это отнюдь не означает, что человеческие качества монарха не порицались и не осуждались, но это было только в том случае, если он не следовал христианским принципам. В условиях, когда денежная аристократия начала теснить военную, правительство Российской империи, как написал впоследствии князь Н. С. Трубецкой, «делало все для того, чтобы уничтожить сакральность царской власти и держать Русскую православную церковь в униженном положении» [10,
Разумеется, Николай I неприязненно относился к Лермонтову. Говорить о ненависти в данном случае, как уже отмечалось выше, это преувеличение – слишком большая дистанция была между «земным богом», как называли российских императоров придворные льстецы, и молодым офицером в незначительном чине. В императорской России все определялось социальным положением – чином, богатством, знатностью. Ничего этого в полной мере у Лермонтова не было, он выделялся другим – поэтическим гением, а такого чина в имперской табели о рангах не существовало.
Феномен Лермонтова был непонятным и раздражающим Николая I явлением и это естественно – император получил военное воспитание и по-своему любил военное дело. Конечно, ему не нравилось, что молодой офицер явно вышел, по его мнению, за границы дозволенного. Поражает также своей недальновидностью и его упрямое нежелание наградить Лермонтова за действительные военные заслуги, а это было уже откровенным проявлением неуважения не только к поэту, но и к командирам, которые представляли его к наградам. В конце концов, он мог бы отправить его с экспедицией В. А. Перовского в Среднюю Азию (хивинский поход), куда рвался сам Лермонтов. Храбрый и блестяще образованный офицер мог оказать неоценимую услугу Отечеству.
К сожалению, вопрос здесь не только в мелочности и недальновидности Николая I по отношению к русскому офицеру и поэту, но и в том, кто же так усердно настраивал императора против Лермонтова и почему? Все исследователи единодушно утверждают, что такими лицами были, в первую очередь, Бенкендорф и Нессельроде. Но почему до дуэли с Э. де Барантом шеф жандармов относился к нему явно покровительственно? Может быть, хотел его приручить, как считала известный советский литературовед Эмма Гернштейн? Это вопрос, на который трудно, даже невозможно дать определенный ответ в рамках сложившейся парадигмы мышления, которая предполагает, что легальная и официальная власть в государстве соответствует власти фактической.
Необходимо отметить, что такое отношение императора к поэту разделялось далеко не всеми членами царствующей семьи. Так, хорошо известно благожелательное отношение к Лермонтову императрицы Александры Федоровны. Его прямой командир великий князь Михаил Павлович, невзирая на то, что Лермонтов во время своего пребывания в лейб-гвардии Гусарском полку не один раз по его приказу попадал на гауптвахту за свои «шалости», прощал ему многое. После дуэли с Э. де Барантом только заступничество великого князя спасло Лермонтова от тяжелого наказания. Наконец, он не был исключен из списка «приглашенных от их императорских величеств» на свадьбу его родственника А. Г. Столыпина с фрейлиной княжной М. В. Трубецкой 22 января 1839 года. Именно в этот день Александра Федоровна заносит в свою маленькую записную книжку строки из стихотворения Лермонтова «Молитва»:
…В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть….
Именно императрица рекомендовала своему супругу прочитать «Героя нашего времени», видимо, добавив собственную лестную оценку, поскольку Николай I был вынужден в начале этого письма к ней признать, что роман написан превосходно.
Поэт знал, и это подтверждают его знакомые, что император отнюдь не склонен был прощать его неординарные поступки. Но к чести русского поэта и офицера необходимо заметить, что он никогда не опускался до клеветы в адрес не только Николая I, но и других представителей царствующего дома. Лермонтов весьма далек в этом смысле от «классика украинской литературы» Т. Г. Шевченко, который допустил прямое оскорбление императрицы в своей поэме «Сон», удостоив ее сравнением с цаплей и назвав «больной на голову». И это при том, что Александра Федоровна немало поспособствовала его освобождению от крепостной зависимости. Эта поэма привела Николая I в бешенство: «Допустим, он имел причины быть недовольным мною, но ее же за что?»[11].
После гибели поэта в августе того же года императрица написала своей подруге графине С. А. Бобринской проникновенные строки: «Вздох о Лермонтове, об его разбитой лире, которая обещала русской литературе стать ее выдающейся звездой». Вряд ли она лицемерила или сознательно лгала, в этом не было никакого смысла. Александра Федоровна много болела и, в сущности, была несчастной в семейной жизни женщиной, а это не способствует развитию таких качеств как лицемерие и ложь. Существует версия, что когда она узнала, что жены поехали за декабристами в Сибирь, то сказала: «На их месте я поступила бы так же».
Нельзя также забывать и о том, что в рамках жестко централизованной системы управления, которая всегда отличала Россию, домыслы, сплетни, слухи и доносы были достаточно эффективным инструментом воздействия как на общественное мнение, так и на поведение власть предержащих. Это особенно отчетливо проявилось в Отечественную войну [12] и продолжилось в последующие годы, в том числе и в период правления Николая I. Касались они и личности императора. Так многократно повторяемая из поколение в поколение фраза, якобы сказанная им в связи с убийством Лермонтова («собаке – собачья смерть»), скорее всего, выдумка князя П. А. Вяземского и П. И. Бартенева.
Другое дело, какие социальные группы инициировали эти сплетни и домыслы, и в чьих интересах это делалось? Этой проблемой никто, вплоть до конца XX века, основательно не занимался. Только сейчас многим людям становится понятно, что такого рода суждения («фейки» на современном «новоязе») являются одним из самых эффективных средств манипулирования массовым сознанием.
Но отношения отношениями, а как же все-таки характеризуют Лермонтова как офицера, официальные документы? В военно-судном деле по его дуэли с Э. де Барантом отмечено: «В службе Лермонтов с 1832 года, из дворян, произведен корнетом 1834 года ноября 22-го; поручиком 1839 года декабря 6-го; в Лейб-гвардии Гусарский полк переведен из Лейб. – гвардии Гродненского Гусарского полка в 1838-м, а в сей последний полк поступил из Нижегородского Драгунского полка в 1837 году; в означенный же Драгунский полк переведен Высочайшим приказом с переименованием из корнетов в прапорщики 27 февраля 1837 года; в 1837-м находился в Экспедиции за Кубанью; в штрафах не бывал, Высочайшим замечаниям и выговорам не подвергался; к повышению чином аттестовался достойным; к службе усерден, в нравственности хорош, за смотры, маневры, парады и ученья удостоился получить, в числе прочих офицеров, 44 Высочайших благоволения (выделено нами. – Авт.); от роду ему 26 лет» [13].
В «Формулярном списке о службе и достоинстве Тенгинского пехотного полка поручика Лермантова» 4 декабря 1840 года указано, что до предания суду (за дуэль с де Э. де Барантом. – Авт.) аттестовался достойным. Жалоб в отношении его службы не поступало, «слабым в отправлении службы не бывал, в неприличном поведении замечен не был» [14].
Прекрасные аттестации молодого офицера! Что же касается его дуэли с Э. де Барантом, то практически все русские офицеры, но далеко не все представители аристократии, были на его стороне. Тем не менее, как бы ни относились к Лермонтову те или иные его современники, все они вынуждены были признавать, что он, как отмечал достаточно холодно относившийся к поэту князь. Д. Д. Оболенский, был крайне щепетилен в вопросах чести.
Как боевой офицер он всегда оставался на высоте. Лермонтов был великолепным стрелком, всаживал пулю в пулю, по воспоминаниям сослуживцев. К тому же как кавалерист он, несомненно, был одним лучших наездников того времени. П. К. Мартьянов со слов В. И. Чилаева и Н. П. Раевского писал, что летом 1841 года в Пятигорске Лермонтов рано уезжал на своем лихом коне за город, потому что «любил бешеную скачку и предавался ей на воле с какой-то необузданностью». Как далее пишет Мартьянов: «Все его товарищи, кавалеристы, знатоки верховой езды, признавали и высоко ценили в нем столь необходимые, по тогдашнему времени, качества бесстрашного, лихого и неутомимого ездока-джигита» [15].
Среди современников поэт также выделялся еще и тем, что, как уже отмечалось выше, был резким противником дуэлей. Он никогда не приветствовал такой способ удовлетворения поруганной чести, но, к сожалению, его вынуждали принимать вызовы, один из которых оказался для него роковым. Ф. Боденштедт писал в своих воспоминаниях: «Лермонтов был по убеждению отъявленным врагом дуэли, но, однажды доведенный до нее, не мог уже сделать из нее детской шутки или рисковать подвергнуться одному увечью».
Как военный он всегда был готов к риску. Достоевский видел в этой его черте сходство между ним и декабристом Луниным: «И тот и другой были страстные любители сильных ощущений… Уж таковы были эти люди и такова тогдашняя бесцветная жизнь, что натуры сильные и подвижные не выносили серенькой обыденности. Я уверен притом, что никто из них и не думал красоваться».