Никогда виселицы не имели такого торжества, Николай понял важность победы!
Мальчиком четырнадцати лет, потерянным в толпе, я был на этом молебствии, и тут, перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, я клялся отомстить казненных и облекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками. Я не отомстил; гвардия и трон, алтарь и пушки — всё осталось; но через тридцать лет я стою под тем же знаменем, которого не покидал ни разу»[73].
И. С. Нович дает оценку юношеских торжественных обещаний в последующей судьбе Герцена и Огарёва в сопоставлении с клятвами других молодых людей той поры. Показательно, что для одного из сравнений он приводит пример маленького Каткова — впоследствии «самого яростного врага и ненавистника Герцена», который в известном письме Александру II признавался, что он «призван как-то особенно послужить» будущему царю. Исследователь полагал, что такие верноподданнические обещания нередки были в среде дворянской молодежи тех лет и более поздних времен. Нович обращает внимание на то, что подобные клятвы вообще были характерны для русской литературной традиции, в особенности, как он пишет, «для линии свободолюбивой русской поэзии» — Пушкина, Рылеева, Лермонтова. К ней он относит и тургеневскую аннибалову клятву — бороться своим пером с крепостным правом. «И не только в литературной, но и прямо политической традиции русского революционно-освободительного движения вплоть до ленинского обращения в „Искре“ в 1901 году к молодежи дать аннибалову клятву борьбы за освобождение народа от деспотизма», — заключает автор[74].
Детство и отрочество Ивана Сергеевича Тургенева тоже вряд ли можно считать безоблачным и счастливым, о чем он сам неоднократно говорил и писал позднее. Нескучный сад, Воробьёвы горы, окружающие его влюбленного героя в повести «Первая любовь», или быт усадьбы на Остоженке стали не образами света и добра, а приобрели черты тревожного, драматичного и противоречивого мира дворянской семьи. В них проглядываются сложные коллизии реального взросления писателя, проходившего в Москве, но чаще в провинции — в фамильной усадьбе Спасское-Лутовиново, что находилась в десяти верстах от уездного города Мценска Орловской губернии.
Это было огромное поместье с большим домом в сорок комнат в виде подковы и церковью напротив, с многочисленными службами, оранжереями, винными подвалами, кладовыми, конюшнями, со знаменитым парком с липовыми аллеями, березовой и сосновой рощами и фруктовым садом. В начале XIX века усадьба представляла собой даже не «дворянское гнездо», а была столицей маленького царства, со своим двором, свитой и барыней-государыней.
Будучи ровесником Каткова (Тургенев родился 28 октября 1818 года, на три дня раньше Каткова), имея полную семью, и отца, и мать («мамашу», maman), маленький Иван вместе со старшим братом Николаем испытали все прелести «домашнего» воспитания с жестким распорядком дня и наказанием розгами вплоть до 10 лет. Хозяйка дома Варвара Петровна — мать братьев Тургеневых, для своего времени умная и образованная женщина и одновременно властная и деспотичная помещица-крепостница — держала в страхе своих детей.
«Чуть не каждый день секли будущего владельца Спасского, за всякую мелочь, за каждый пустяк, — пишет В. Н. Топоров в книге „Странный Тургенев“. — Достаточно полоумной приживалке шепнуть что-нибудь Варваре Петровне, и та собственноручно его наказывает. Он даже не понимает, за что его бьют. На его мольбы мать отвечает: „Сам знаешь, сам знаешь, за что я секу тебя“. На другой день он объявляет, что все-таки не понял, за что его секли, — его секут вторично и заявляют, что так и будут сечь ежедневно, пока не сознается в преступлении»[75]. Такова была удручающая повседневность тургеневского детства, не оставившего в душе писателя ни одного светлого воспоминания.
Младшего, любимого сына Ивана и мать связывали очень непростые отношения, о чем впоследствии поведал писатель в своих произведениях. Вокруг утонченной, но в душе изломанной Варвары Петровны сложился характерный уклад, заставивший ее сына дать себе аннибалову клятву — навсегда покончить и разорвать связь с теми явлениями поместного быта, которые возмущали достоинство человека.
Как объяснял позднее сам Тургенев, его аннибаловская клятва имела конкретного врага. «В моих глазах, — писал он в 1868 году, — враг этот имел определенный образ, носил известное имя; враг этот был — крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил всё, против чего я решился бороться до конца — с чем я поклялся никогда не примириться. Это была моя аннибаловская клятва; и не я один дал ее себе тогда. Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить. И я не думаю, чтобы мое западничество лишило меня всякого сочувствия к русской жизни, всякого понимания ее особенностей и нужд»[76].
Аннибаловы клятвы Герцена и Тургенева стали зерном созревания их будущего мировоззрения. Это действительно была своеобразная религия, точнее — формирующаяся идеология решительного неприятия существующих порядков, различные направления которой, революционно-демократического или либерально-западнического свойства, особой разницы, в представлении Каткова, после 1861 года не имели. Постепенно эта новая религия приобрела законченную форму со своим пантеоном героев, священными обрядами и святилищами.
Уже по советскому ритуалу увековечивать памятные места, связанные с борьбой «за освобождение народа от деспотизма», в декабре 1978 года на Воробьёвых (тогда еще Ленинских) горах был открыт постамент к прошедшему стопятидесятилетию знаменитой клятвы. Этот 1978 год — знаменательный год моей жизни, год окончания школы и выбора дальнейшего пути. Как и многие московские выпускники тех лет, наш последний звонок мы отмечали катанием на речном трамвайчике с остановкой на Ленинских горах. Совсем недалеко от того места, где будущие революционеры-демократы давали свои аннибаловы клятвы.
В тот же год вышла книга о Каткове и его изданиях В. А. Твардовской[77], дочери главного редактора «Нового мира» — ведущего журнала советской либеральной интеллигенции. Монография вышла в свет в год 160-летия со дня рождения М. Н. Каткова, в год его некруглого юбилея, который никто в Советском Союзе, понятно, не отмечал. Однако благодаря труду Валентины Александровны, в профессиональной научной среде возник интерес к фигуре главного публициста, редактора и зачинателя политической журналистики имперской России.
Идейное противостояние Герцена и Каткова, смысл и значение их жизненного перекрестка стали доходить до современных историков уже в ином свете.
Евгений Владимирович Маркелов (1962–2010), обратившийся к изучению этого идейного противостояния, как полагает его друг Л. А. Наумов, имел в виду не столько противопоставление одного другому, а стремился выйти на некоторый синтез их идей, доказать востребованность наследия
Само течение жизни, как нам кажется, должно расставить всё на свои места. Но находящемуся внутри этого потока человеку часто бывает трудно определить общее направление движения, решить, куда плыть. Нужны верные и точные ориентиры, вечные и неизменные, как путеводные звезды для мореплавателей.
Сегодня
Весной 2006 года в Москве в Российском академическом молодежном театре была назначена премьера пьесы английского драматурга Тома Стоппарда «Берег утопии». По словам Стоппарда, как только он приехал в Россию, первым его желанием было увидеть мемориал, который построен на том месте, где когда-то Герцен и Огарёв давали клятву посвятить жизнь борьбе с самодержавием. Он к нему не шел — летел. И был страшно разочарован увиденным: исторический памятник был обезображен образцами современного художественного искусства — граффити. Так возникла идея субботника на Воробьёвых горах, причем Стоппард захотел непременно лично участвовать в акции. Его поддержали актеры театра, но собственными силами очистить памятник не смогли. Были наняты профессионалы — специализированная реставрационная фирма, потому как стереть краску и избавиться от наслоений, разрушающих и уродующих камень, подручными средствами уже не представлялось возможным[78].
Конечно, любой памятник в конце концов можно привести в порядок, очистить и смыть разъедавшую его поры грязь. Сложнее сохранить целостность нашей национальной памяти, так же как и сберечь в сердце воспоминания об ушедшем навсегда детстве.
В эпилоге последнего романа Достоевского Алёша Карамазов, обращаясь у камня Илюшечки к мальчикам, говорит им простые и великие слова: «Знайте же, что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение»[79].
Герцен, Тургенев и Катков, как те же братья Карамазовы, сделали свой жизненный выбор и защищали его в меру таланта и убежденности, храня с теплотой или леденящим душу холодом свои детские воспоминания. К ним следует добавить и Достоевского.