Строгановское время

Иногда задумываешься, как странно складывается жизнь, забрасывая нас именно в то время, в тот век, год и день, сводя и разводя с теми или другими людьми, определяя наши привязанности и расставания. И даже ровесники, казалось бы, обреченные по возрасту на неминуемое пересечение жизненных дорог, не застрахованы внезапно расходиться в разные стороны. И только судьба знает и хранит обязательность встречи в будущем, когда всё еще впереди и всё, несомненно, будет к лучшему.

По завершении в июне 1834 года гимназического курса в пансионе Катков в течение июля готовился к поступлению на словесное отделение Императорского Московского университета (ИМУ). Тогда же летом, июня 14 дня 1834 года, в правление университета было подано прошение от своекоштного студента словесного отделения Ивана Тургенева об увольнении его из университета и переводе в Санкт-Петербургский университет. Будущий видный русский ученый, историк, правовед и публицист Константин Дмитриевич Кавелин (1818–1885), ровесник Каткова и Тургенева, в эти дни усердно занимался дома, решив стать студентом нравственно-политического (юридического) отделения ИМУ. К поступлению в университет его готовили приглашенные учителя, одним из которых был бывший казеннокоштный студент Московского университета Виссарион Белинский.

Виссарион Григорьевич Белинский (1811–1848) так и не окончил словесного отделения. В сентябре 1832 года он вынужден был уйти из университета и начать подрабатывать на жизнь частными уроками. Основное время при этом он отдавал сочинительству и подготовке своей первой большой критической статьи, увидевшей свет в сентябре 1834 года. Статья называлась «Литературные мечтания. Элегия в прозе» и была издана при «Телескопе» в «Молве».

Любопытный факт: когда в 1829 году Белинский поступал в университет, ему в соответствии с установленным тогда порядком, помимо документов об образовании и происхождении, потребовалось собственноручно дать подписку в том, что он «ни к какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу, ни внутри империи, ни вне ее» не принадлежит, с обязательством «впредь к оным не принадлежать и никаких сношений с ними не иметь». Необходимость таких обязательств для студентов (так же, как и для лиц, поступающих на государственную службу) появилась после восстания декабристов. Одновременно было заведено представление специальных поручительств от родных или знакомых. Белинский обратился за поручительством — «распиской» к генерал-майору А. 3. Дурасову, которому был рекомендован своей родственницей Л. С. Владыкиной. В «расписке», датированной 20 сентября 1829 года и написанной, за исключением подписи, рукой самого Белинского, генерал заявлял, что доверенный его поручительству юноша, определившись в университет, будет ходить в форменной одежде и «своим поведением не нанесет начальству никакого беспокойства»[119].

Михаил Юрьевич Лермонтов, как Белинский, в 1832 году покинул Московский университет и переехал в Петербург, где, переменив участь студента на карьеру военного, поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В августе он пишет свой бессмертный «Парус» и в письме к М. А. Лопухиной 2 сентября оставляет простые и волшебные строки, тайна которых неподвластна времени:

Школу он окончил в 1834 году и был выпущен в чине корнета, начав службу в лейб-гвардии Гусарском полку.

Александр Иванович Герцен, несмотря на трения с начальством, участие в различных студенческих историях, по окончании университета сумел получить за заслуги серебряную медаль. Правда, ждал он золотую. «Серебро» это сильно ударило по самолюбию вновь испеченного кандидата физико-математического отделения 1833 года выпуска, и на торжественный акт вручения он не явился. Обида была не на университет и не на товарищей, а на себя. Честолюбие было задето, но любовь к alma mater Герцен хранил всю жизнь. «Я так много обязан университету, — писал он впоследствии, — и так долго после курса жил его жизнию, с ним, что не могу вспоминать о нем без любви и уважения. В неблагодарности он меня не обвинит по крайней мере, в отношении к университету легка благодарность, она нераздельна с любовью, с светлым воспоминанием молодого развития… И я благословляю его из дальней чужбины! Год, проведенный нами после курса, торжественно заключал первую юность. Это был продолжающийся пир дружбы, обмена идей, вдохновения, разгула.»[120]. Между тем летом 1834 года «разгул» завершился неожиданным образом. 21 июля Александр Герцен был арестован и заключен в полицейский дом. Это был его первый арест. Первый, но не последний.

А в самом университете жизнь шла своим чередом и для будущих студентов наступила пора публичных вступительных испытаний. Горячая пора во все времена.

Поступающие в университет в тот год должны были проявить свои познания в математике, физике, географии, истории, статистике, грамматике, словесности, логике, латинскому, греческому, французскому, немецкому языкам и Закону Божьему. Экзамены принимала особая комиссия под председательством ректора, в состав которой входили специалисты по отдельным дисциплинам. Среди 30 абитуриентов, сдававших экзамены на словесное отделение вместе с Катковым, были его товарищи по павловскому пансиону Дмитрий Кодзоков и Михаил Поливанов. Обращали на себя внимание также выпускник пензенской гимназии, ровесник Каткова Фёдор Буслаев и пятнадцатилетний юноша Юрий Самарин.

Вступительные испытания заставили их основательно поволноваться. Экзамены были только что введены согласно новым правилам приема, и требования комиссии были очень строги. Фёдор Иванович Буслаев (1818–1897) — впоследствии академик, филолог-языковед и фольклорист, учителем русского языка у которого в пензенской гимназии был тот же В. Г. Белинский, — оставил воспоминания, поделившись своими переживаниями: «Это было для меня какое-то смутное время, и я решительно ничего не помню, как я пришел в первый раз в стены университета и к кому явился подать просьбу о допущении меня к экзамену, и как потом справлялся, в какие дни и часы будет он назначен, и таким образом, будто проснувшись от тяжелого сна, я вдруг очутился на первом экзамене в большой аудитории, наполненной толпою незнакомых мне юношей. <…> Решительно не помню, с какого предмета я начал свой экзамен и как я продолжал его и довел до конца; не помню также и того, что меня спрашивали и как я отвечал»[121].

В похожем состоянии находился другой будущий однокашник Каткова, в дальнейшем идеолог славянофилов Юрий Фёдорович Самарин (1819–1876): «…Несмотря на одобрительные отзывы обо мне некоторых профессоров, экзаменовавших меня дома за несколько дней до публичного испытания, невыразимый страх и трепет овладели мною, когда меня в первый раз ввели в университетскую аудиторию, ту самую, в которой Терновский и Шевырёв читали лекции для первого курса», — вспоминал Самарин в 1855 году в статье, посвященной 100-летнему юбилею Московского университета. «Если б мне пришлось отвечать первому, нет сомнения, что я бы провалился, потому что я ног под собой не чуял: но к счастью имя мое стояло из последних, а вызывали по алфавитному порядку. Буквы А, Б, В — конфузились, меняли билеты, бормотали — одним словом, резались так, что я дрожал за них. „Пропадут несчастные, — думал я, — непременно пропадут!“ Но ничуть не бывало. Все получили порядочные баллы. Это меня несколько ободрило, и мой экзамен сошел благополучно»[122].

Выдержавшие экзамены, включая Михаила Каткова, в августе 1834 года были зачислены на словесное отделение и в первых числах сентября приступили к систематическим занятиям в университете. Поступившие на I курс делились на три разряда: «казеннокоштных», то есть принимаемых на казенный счет, «своекоштных» и слушателей. К «казеннокоштным» относился Фёдор Буслаев, к «своекоштным» — Юрий Самарин и Михаил Катков. Остается загадкой, кто оплачивал учебу Каткова в университете и почему, несмотря на успешное окончание пансиона, он не стал претендовать на государственное обеспечение своего «студентства». Возможно, это было как-то связано с предоставленной ему ранее привилегией бесплатного обучения в пансионе. Впрочем, многие страницы биографии Каткова всё еще трудно прочитываются исследователями.

В середине 1830-х годов казеннокоштные студенты жили в общежитии, занимавшем верхний этаж старого здания университета на Моховой. Распорядок дня был строго определен. Подъем в 7 утра, в 8 — чай с булками, в 14.30 — обед, после которого в номерах занимались до 20 часов. Затем ужин и в 23 часа отбой. Спать шли в дортуары в правом крыле здания. Между номерами и дортуарами имелась большая комната для бритья, умывания и т. п. На этаже был небольшой кабинет, где находился субинспектор, следивший за поведением студентов[123]. Лекции в университете начинали читаться в 10 утра и продолжались без особых перерывов до 14 часов, так что невнимательный или опоздавший студент не всегда мог сразу понять, какого профессора он в данный момент слушает.

В университет надо было являться в форменных сюртуках (двубортный с металлическими желтыми пуговицами) и темно-зеленой фуражке с малиновым околышем. Кроме того, имелась парадная форма: однобортный темно-зеленый суконный мундир с фалдами, малиновым стоячим воротником и двумя золотыми петлицами, треугольная шляпа и гражданская шпага без темляка. До трети состава студентов университета в эти годы составляли казеннокоштные, жившие на всем готовом, но по окончании они должны были несколько лет провести на государственной службе. «Казеннокоштный» Буслаев с первых дней пребывания в университете зарекомендовал себя с лучшей стороны. Ему мы обязаны подробностями студенческой жизни курса, на котором им суждено было учиться с Катковым четыре года. А время студенчества, как известно, едва ли не самое светлое, памятное и беззаботное в жизни любого человека.

«Живя в своих номерах, — вспоминает Ф. И. Буслаев, — мы были во всем обеспечены и, не заботясь ни о чем, без копейки в кармане, учились, читали и веселились вдоволь. Нашему довольству завидовали многие из своекоштных. Всё было казенное, начиная от одежды и книг, рекомендованных профессорами для лекций, и до сальных свечей, писчей бумаги, карандашей, чернил и перьев с перочинным ножичком. Тогда еще перья были гусиные и надо было их чинить. Без нашего ведома нам менялось белье, чистилось платье и сапоги, пришивалась недостающая пуговица на вицмундире. В номере помещалось столько студентов, чтобы им было не тесно. У каждого был свой столик (конторки были заведены уже после). Его доска настолько была велика, что можно было удобно писать, расставив локти; под доскою был выдвижной ящик для тетрадей, писем и всякой мелочи, а нижнее пространство с створчатыми дверцами было перегорожено полкою для книг; можно было бы класть туда что-нибудь и съестное или сласти, но этого не было у нас в обычае и мы даже гнушались такого филистерского хозяйства. <…> Кормили нас недурно. Мы любили казенные щи и кашу, но говяжьи котлеты казались нам сомнительного достоинства, хотя и были сильно приправлены бурой болтушкою с корицею, гвоздикою и лавровым листом. Из-за этих котлет случались иногда за обедом истории, в которых действующими лицами всегда были медики. <…> Отделение казеннокоштных студентов под особую рубрику от своекоштных постоянно бросалось в глаза и университетскому начальству, и профессорам, и самим студентам и невольно напоминало о контрасте между неимущими и имущими, или, по крайней мере, между бедными и богатыми. Согласно такому порядку вещей, само собою приходилось и в рубрике своекоштных отличать разночинцев от столбовых дворян и вообще незнатных от знатных»[124].

С наблюдением Буслаева о различиях в положении студентов соглашались и другие современники. Но все-таки оставалось в душе московских студентов другое чувство. О нем очень хорошо написал Константин Сергеевич Аксаков, поступивший в университет за два года до Буслаева, Самарина и Каткова. Он вспоминал, что во время сдачи экзамена молодые люди почти не замечали друг друга, но уже на первой лекции, когда в назначенный день собрались все в аудитории, «молча почувствовалось, что мы товарищи. <…> Спасительны эти товарищеские отношения, в которых только слышна молодость человека, и этот человек здесь не аристократ и не плебей, не богатый и не бедный, а просто человек. Такое чувство равенства, в силу человеческого имени, давалось университетом и званием студента. Право, кажется мне, что главная польза такого общественного воспитания заключается в общественной жизни юношей, в товариществе, в студентстве самом»[125]. В примечании Константин Сергеевич уточнял: «Именно университетом и студенчеством, ибо училище, заключившее в себе все часы воспитанников, лишает их той свободы, которая дается соединением лишь во имя науки, которая поддерживается тем, что всякий товарищ вел свою самостоятельную жизнь»[126].