Сергей Григорьевич не ладил с министром народного просвещения Сергеем Семёновичем Уваровым. И не просто не ладил, а нередко конфликтовал с непосредственным начальником, вызывавшим у него нескрываемое презрение. Это действительно были совершенно разные люди, и по характеру, и по своим идейным предпочтениям, и по человеческим качествам. Но при всех различиях в эти годы их объединяло одно высокое чувство любви к Московскому университету.
27 сентября 1832 года Пушкин в сопровождении Уварова посетил Московский университет. Уваров привел Пушкина на лекцию профессора русской словесности И. И. Давыдова. Будущий писатель И. А. Гончаров, тогда университетский студент, изложил дальнейшие события в своих воспоминаниях: «Появление поэта в аудитории произвело сильное впечатление на студентов. „Вот вам теория искусства, — сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова, — а вот и само искусство“, — прибавил он, указывая на Пушкина. Он эффектно отчеканил эту фразу. Пушкин заспорил с Каченовским, который сидел в аудитории, ожидая начала своей лекции. „Подойдите ближе, господа, — это для вас интересно“, — пригласил нас Уваров, и мы тесной толпой, как стеной, окружили Пушкина, Уварова и обоих профессоров»[137].
В декабре 1832 года Уваров поддержал избрание поэта в члены Российской академии, которое прошло почти единогласно. Когда нужно было, Уваров мог быть и учтивым, и любезным, в том числе и с подчиненными сотрудниками.
Свое покровительство и поддержку он оказывал профессорам Московского университета М. П. Погодину и С. П. Шевырёву. Еще до назначения министром Уваров, осуществляя ревизию университетских дел, побывал на лекции у М. П. Погодина и по-своему оценил ее достоинства. В отчете о результатах инспекции Уваров впервые сформулировал свою триаду. По его мнению, следовало организовать «образование правильное, основательное, необходимое в нашем веке, с глубоким убеждением и теплой верой в истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности, составляющие последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и влияния нашего Отечества»[138].
Строганов, напротив, на Погодина и Шевырёва смотрел как на «остатки старины». С. М. Соловьёв, выдающийся историк и будущий ректор университета, в своих воспоминаниях, возвращаясь к годам молодости, отмечал, поясняя позицию попечителя, что «он держал их в университете по авторитету, какой они успели приобрести, и по неимению людей, которыми бы можно было бы их заменить, ибо для кафедры русской истории и русской словесности не посылали молодых людей за границу, а свои еще не подросли»[139].
Подготовка новых кадров стала общим делом для Строганова и Уварова. В первые годы введения нового устава попечитель действовал согласованно с министром, совместно они внимательно обсуждали достоинства каждого кандидата, готовя молодых людей к профессорскому званию. Всего в «строгановское время» в штат Московского университета было зачислено 37 молодых преподавателей, и не только из числа его выпускников. Многие из них прошли обучение за границей сразу после окончания университетского курса или несколько позже, как это было в случае с Катковым. Благодаря омоложению преподавательского корпуса ключевые позиции в Московском университете заняли профессора новой формации. Такие видные ученые, как Т. Н. Грановский, Д. Л. Крюков, С. М. Соловьёв, К. Д. Кавелин, П. Г. Редкий, Н. И. Крылов, О. М. Бодянский, К. Ф. Рулье, Я. А. Линовский, М. Ф. Спасский, Ф. И. Иноземцев, А. М. Филомафитский, Ф. И. Буслаев, составили славу отечественной науки и просвещения.
М. Н. Катков также может быть причислен к этому ряду, хотя его популярность, в чем-то более громкая, но на другом поприще, далеко не всегда приносила ее обладателю только поддержку и уважение современников, вызывая у иных зависть, ревность, злобу или приводя к скандалу.
Первый крупный внутриведомственный конфликт между Строгановым и Уваровым произошел в начале 1836 года и был связан с объявлением конкурса на книгу по русской истории для средних учебных заведений. Преподавание русской истории, по мысли Уварова, должно было базироваться на специально подготовленной в министерстве общей программе. Именно эта программа и вызвала возражения Строганова: он был убежден, что отдельные ее тезисы (например, идею об историческом единстве церкви и государства в России) невозможно доказать с опорой на факты, почему программа и не может быть приспособлена к преподаванию в гимназиях. Уваров настаивал на своей правоте, и Строганов представил особое мнение по вопросу об учебнике на суд императора. Первая же попытка напрямую отнестись к царю, благоволившему к Строганову, окончилась для попечителя неудачно. Николай I принял сторону министра и призвал Строганова соблюсти условия конкурса, что и было сделано[140].
Следующий по времени конфликт возник осенью 1836 года и был вызван публикацией «Философического письма» П. Я. Чаадаева в «Телескопе», что напрямую затронуло внутриуниверситетские дела. И здесь противоречия между министром и попечителем обозначились еще сильнее. Об этом мы расскажем ниже. Но очевидно, что разделявшие Строганова и Уварова бюрократические или идейные противоречия подпитывались и большой человеческой неприязнью первого ко второму.
С. М. Соловьёв глухо намекает на причину ненависти Строганова к Уварову, которого Сергей Григорьевич презирал «как подлеца, грязного человека и по характеру своему не скрывал этого презрения». Соловьёву рассказывали, что «Уваров имел связь с мачехой Строганова — отсюда ненависть между министром и попечителем, вредившая так много Московскому университету»[141]. Что конкретно подразумевалось Соловьёвым, можно только домысливать. В обществе Уваров имел сомнительную репутацию. В свете, как тогда говорили, была известна его нравственная нечистоплотность, за которую он подвергался насмешкам, в частности и в эпиграммах Пушкина. Несмотря на соблюдаемое внешнее приличие между старыми знакомыми, Уваров находился с поэтом в сложных отношениях и неизжитой, затаенной вражде.
Вовлеченной в роковую интригу против Пушкина оказалась и семья отца Строганова — Григория Александровича и его второй супруги Юлии Петровны (Жюли д"Эга, Марии Луизы Каролины Софии, урожденной графини д"Ойенгаузен). Активная роль Идалии Григорьевны Полетики, сводной сестры Сергея Григорьевича, в трагической развязке судьбы Пушкина давно является предметом неослабевающего интереса исследователей. Не вполне ясными в этой истории видятся фигуры Григория Александровича Строганова, двоюродного дяди Натальи Николаевны Пушкиной, и его жены, друживших с семейством Пушкина. Именно Юлия Петровна и княгиня В. Ф. Вяземская находились в квартире на Мойке после дуэли в последние часы жизни поэта. Г. А. Строганов взял на себя материальные расходы, связанные с его похоронами, а затем был опекуном осиротевшей семьи (1837–1846).
Сергей Григорьевич был причастен ко многим тайнам и секретам своей эпохи. В отличие от брата Александра и сестры Идалии, не скрывавших вплоть до смерти в глубокой старости неприязни к памяти поэта, он сохранил уважительное отношение к Пушкину[142] и передал его своему ученику. Пушкин — одна из вечных вершин для русского человека, и Михаил Катков всегда с трепетом хранил в сердце святой образ.
Разумеется, в годы студенчества Катков был очень далек от всех сложностей, поворотов и перипетий взаимоотношений в высшем свете. Но кое-какие детали интриг при дворе доходили и до простых студентов, извлекавших из них свои уроки жизни или, лучше сказать, выживания в обществе. Катков, к примеру, усвоил, что равная удаленность от враждующих партий бывает иногда более мудрой позицией, нежели однозначная поддержка одной из них. По крайней мере, до тех пор, пока не выяснены все точки расхождения и близости. А для этого порой требуются многие лета, хотя решения тогда нужно принимать решительно и сразу.
Хорошо известно, что учился Катков блестяще, выделяясь среди других своих товарищей замечательными способностями. Еще на младших курсах он обратил на себя всеобщее внимание не только основательностью своей подготовки, полученной в пансионе Павлова, но и качествами личности и талантом. Вместе с другими товарищами по университету он перевел с французского языка сочинение Демишеля «История средних веков» (М., 1836), что не преминул отметить в предисловии к изданию профессор М. П. Погодин. Другой коллективный студенческий труд с участием Каткова был связан с «записыванием» и «составлением» лекций профессора И. И. Давыдова, увидевших свет в 1837 году под названием «Чтение о словесности» (М., 1837)[143].
Катков уже на студенческой скамье отличался широтой кругозора. Из профессоров наиболее популярными среди студентов были известный критик Н. И. Надеждин, читавший теорию изящных искусств и логику, и М. Г. Павлов, человек, сумевший заинтересовать Каткова философией Шеллинга еще в пансионе. Занимаясь филологией, молодой Катков не перестал интересоваться философией. Как и многие из его сверстников, бредивших Гегелем и Шеллингом, он самостоятельно изучал достижения немецкой науки и поэзии, читая их в подлиннике[144]. Но этим его интересы не ограничивались. Так, он прослушал необязательный для студента-словесника курс анатомии профессора Эйнбродта.
Вместе с тем никого из профессоров, которых посещал Михаил Катков, нельзя было назвать его ближайшим учителем. Ни с кем в особенной близости он не состоял и занимался своеобразно и самостоятельно. Об этом он позднее рассказал Н. А. Любимову[145]. Впрочем, лекции молодого профессора кафедры римской словесности и древностей Д. Л. Крюкова оставили в нем сильное впечатление. Этому содействовало одно счастливое обстоятельство, знакомое каждому студенту. Перед экзаменом по истории Михаилу случайно на глаза попалось фундаментальное исследование о переселении народов. Книга его заинтересовала, и он внимательно с ней ознакомился. На экзамене ему достался билет именно о переселении народов. Он стал входить в такие подробности, что удивил экзаменаторов, которым оставалось только слушать его изложение. С тех пор его ответы на экзаменах имели громкую славу. П. М. Леонтьев, поступивший в университет в 1837 году, рассказывал позднее, что молодые студенты ходили слушать, как отвечает Катков[146]. Их к тому же активно поощрял и университетский инспектор, любимый студентами Платон Степанович Нахимов, брат прославленного адмирала. «Что болтаетесь? — говорил он. — Пойдите, послушайте, как Катков отвечает»[147].
И тут обнаружилась другая черта характера молодого Каткова. В нем, несомненно, был огромный запас жизненных сил, производивший большое впечатление на его товарищей. Энергия и страстность иногда били через край, но не могли не привлекать и не заряжать своей стойкостью и упорством. Не скрывавший своих амбиций и независимости характера Катков притягивал людей, придерживавшихся порою прямо противоположных взглядов. Вероятно, они не могли не отметить достоинство и естественность поведения успешного в учебе студента, не склонного подстраиваться или заискивать перед начальством, а, напротив, прямо и честно идущего к цели, оставаясь самим собой. Не принимающий угодничества и подхалимства, а добиваясь всего невероятным трудолюбием и усердием, Катков заслужил уважение и среди студентов, и среди преподавателей. Уже тогда наиболее проницательные и внимательные его сверстники и наставники сумели угадать в нем незаурядную личность. И лидера, и вождя.
То, что этот молодой человек через определенное время станет руководителем общеимперского масштаба, конечно, не мог знать никто. Даже тот, в священном служении которому в будущем раскрылись весь талант и сила духа Каткова.
Наследник престола, завершая свое образование путешествием по России, посетил свою родину, Москву, и 31 июля 1837 года Московский университет, в котором ему предстояло прослушать отдельные курсы. В свите находился и воспитатель государя-ученика действительный статский советник Василий Андреевич Жуковский.
В большой зале цесаревичу были представлены руководители университета, профессора и казеннокоштные студенты. В память своего посещения Александр Николаевич пожаловал университету Фраунгоферов микроскоп[148].