Филон и Юст из Тибериады.

Начнем со свидетельств иудейской литературы! Здесь мы наталкиваемся сразу же на чрезвычайно любопытное обстоятельство.

Филон (80 г. до р. х. — 60 г. по р. х.) ровно ничего (не сообщает об Иисусе. Правда, фон-Соден утверждает в своем произведении, направленном против «Мифа о Христе», что «александрийскому философу и современнику Иисуса не было ровно никакого дела до бредней маленького народа в Палестине, что они находились далеко вне сферы его внимания». (12), но, ведь, Филон отнюдь не был ученым не от мира сего, совершенно не интересующимся судьбами своего народа.

Ведь, защищал же Филон в Риме дело своих единоверцев в качестве представителя от александрийского иудейства, будучи послан к императору Калигуле, ведь, он даже, судя по всему, посетил и страну своих предков. Упоминает он также при случае и о Пилате, который был виновником иудейских волнений в Иерусалиме, вызванных какими-то намерениями Пилата, направленными против религиозных обычаев иудеев. Затем, мы Филону же обязаны весьма важным сообщением о палестинской секте ессеев, которые во многих отношениях были очень близки иессеям или назореям, как вначале назывались христиане. Да и собственные воззрения Филона свидетельствуют, как показал Гфререр, о таком непререкаемом идейном родстве их с воззрениями современных иудейско-гностических сект; эти секты в известной части своей, как, например, каиниты, охарактеризованы Филоном столь четко, что незнакомство Филона с назореями представляется самой невероятной в мире вещью, если только допустить, разумеется, что назореи имели ко времени Филона уже такое большое значение и вызвали среди иудеев такое сильное брожение, о каких обычно говорят историки раннего христианства.

Все же Филон мог не иметь повода для того, чтобы особо упомянуть об этом.

Но вот как объяснить тот факт, что также и иудейский историк Юст из Тибериады, бывший уже, во всяком случае, современником, да притом и земляком мнимо-исторического Иисуса (ведь, Юст жил в Тибериаде, которая недалеко от Капернаума, где, будто бы, начал свою деятельность Иисус), что и этот Юст умалчивает совершенно об Иисусе? Юст написал хронику иудейских царей, доведенную до Агриппы II. Самое произведение до нас не дошло. Мы знаем о нем из указания Фотия,. одного из константинопольских патриархов девятого века. Но зато Фотий-то, который искал в этой хронике упоминания об Иисусе, уверяет, что он ничего о нем не нашел, и объясняет это «болезнью иудеев», — по его мнению, Юст по неверию своему ни словом не обмолвился о появлении Иисуса, о совершенных им чудесах, об осуществленных им обетованиях божиих.

Так как речь идет здесь, как признает и сам Фотий, о сжатом изложении такого рода фактов, которые не имеют непосредственно никакого отношения к жизни Иисуса, то нам не следует придавать слишком большого значения отсутствию подобных известий. Поэтому мы и не придаем особого значения умолчанию «Хроники царей иудейских» об Иисусе. Но все же остается фактом, что сам Фотий считал упоминание об Иисусе вполне естественным для иудейского историка, и что он был весьма удивлен отсутствием этого упоминания. Поэтому Вейс, который бросил Штейделю упрек в том, что тот, будто бы, «орудовал» во время берлинской дискуссии о проблеме Иисуса «такими мнимо-научными аргументами», как ссылка на Фотия, во всяком случае, неправ. Сами теологи, как это дальше будет показано, «орудуют» в этой области (христологии) целым рядом еще и не таких «ученых аргументов».

Иосиф.

Как обстоит дело с иудейским историческим писателем Иосифом Флавием (37 г. — 100 г. по р. х.), современником и политическим противником Юста из Тибериады? В его лице мы впервые наталкиваемся на светского писателя, свидетельство которого можно принять всерьез в вопросе об историчности Иисуса. Господин фон-Соден держится во всяком случае на этот счет другого взгляда. «Иосиф, — говорит он, — романофил, человек, который всячески избегал переть на рожон, дабы прекратить презрение римлян к побежденному народу, написал в Риме, уже после того, как он участвовал в иудейской войне, после тога, как был разрушен Иерусалим, после того, как разрушена была иудейская община, три объемистых произведения: историю иудеев, историю последней иудейской войны и апологию иудейской религии. Совершенно ясно, что он не имел никакого основания уделять какое-либо внимание эпизоду, совершенно лишенному значения для истории иудеев. В эпоху, современную написанию сочинений Иосифа, христианство почти потеряло значение иудейской секты, в греко-римском же мире оно, напротив, распространялось все шире и делало большие успехи, так что суждение о нем могло бы доставить ему большую неприятность и с той, и с другой стороны, а патриотизм и осторожность должны были бы помешать ему высказаться об этой новой религии и ее основоположнике» (12 сл.). Иосиф не имел никакого основания упомянуть об Иисусе в таком произведении, где он упоминает много менее значительных людей, которые, подобно Иисусу, были виновниками и зачинщиками мессианистских движений и за то подверглись казни, — честь такого открытия целиком принадлежит фон-Содену.

Иосиф набросал отчетливую характеристику Пилата. Он рисует нам всю его брутальность и непредусмотрительность. Разве мог бы он воздержаться от сообщения того, как его земляки и единомышленники сумели заставить гордого римлянина исполнить их волю в деле Иисуса? Или, может быть, он ничего не знал об этом событии? Разве могли остаться неизвестными Иосифу такие волнующие события, имевшие место в столице, как их изображают евангелия: торжественный въезд Иисуса в Иерусалим, которого ликующий народ встретил как долгожданного мессию, растущее негодование и протест правящих кругов и партий, ночной арест Иисуса, сумятица перед домом наместника, выдача синедрионом единоплеменника ненавистному римскому начальству, исчезновение тела Иисуса из гроба и т. д.? Даже и то, что Иисус и его казнь были лишены значения для еврейского историка Иосифа, что секта, вызванная к жизни Иисусом, могла казаться Иосифу недостойной упоминания, — даже и это не так легко было бы доказать. Ведь, в то время христианство уже ярко проявило себя на открытой общественной арене и привлекло к себе всеобщее внимание. Или, быть может, не имеет никакого значения тот факт, что новая религиозная секта, которая является отпрыском старой религии, оказалась таким конкурентом ее, каким изображают ее «Деяния», и притом вскоре после смерти основоположника этой секты? Ведь, стоит только вспомнить о тех трех тысячах душ, которые в один день, якобы, крестились в самом Иерусалиме, т. е. в самом центре иудейского культа. Конечно, такое крещение является чудовищным христианским преувеличением, но все же христианство должно было еще до разрушения Иерусалима достигнуть огромного результата, если только хоть в чем-нибудь можно верить новозаветным рассказам о первых шагах новой религии.

Какой-нибудь Вейнель держится поэтому совершенно иного взгляда насчет Иосифа, чем фон-Соден. Он полагает, что Иосиф во всяком случае «имел основание» замалчивать христианское движение. Что же, это звучит хорошо. Но, беда, весь вопрос в том, действительно ли приписываемое Иосифу Вейнелем предположение, что ему удастся замолчать перед римлянами все мессианческое движение среди своего народа и представить иудеев как благомыслящих, спокойных, философски настроенных граждан, — действительно ли это предположение было мотивом поведения Иосифа? Ведь, на самом деле Иосиф в других местах своего произведения отнюдь не делает никакой тайны из мессианских устремлений палестинского населения. Так, например, в «Древностях» он рассказывает об одном лжемессии, который призывал самаритян взойти с ним на священную гору Гаризим, где он обещал показать им священные сосуды, которые были, якобы, зарыты там самим Моисеем, и тем самым воспламенить их на восстание против римских поработителей. Иосиф рассказывает нам также об Иуде Гавлоните, который возбуждал народ против переписи Квириния. Сообщает он также и о том, как Февда сам себя выдавал за пророка, утверждая, что он в состоянии силой слова своего заставить расступиться волны Иордана и обеспечить всем, кто примкнет к нему, безопасный переход через реку. И разве кто-нибудь может всерьез поверить тому, что Иосиф вообще в состоянии был скрыть перед римлянами, которые издавна уже сидели в качестве поработителей и были, разумеется, весьма точно осведомлены относительно настроения порабощенных, мессианистские чаяния и устремления своих единоплеменников и представить их благонамеренными гражданами как раз тогда, когда отношения между иудеями и их угнетателями были чрезвычайно неприязненными? Это было бы похоже на то, как если бы польский историк вздумал для того, чтобы отстранить от своих соотечественников какие бы то ни было подозрения, умолчать об их чаяниях на восстановление Речи Посполитой и представить их в качестве «весьма благонамеренных, спокойных, философски настроенных граждан»!

Вполне прав Люблинский, когда он издевается над замечательным выводом теологии из умышленного умолчания Иосифа, и спрашивает: «Разве мог бы какой-нибудь консервативный немецкий историк умолчать о революции 1848-49 гг., или социал-демократический — «набрать воды в рот» по поводу событий 1870-71 гг., не вызвав гомерического хохота не только у своих противников, но и у своих сторонников?

Со стороны теологов такие «гомерические» вещи допускаются или такие взгляды высказываются и совершенно серьезно дискутируются, раз только они подходят к их схеме.

На самом деле, приписываемая Вейнелем Иосифу щепетильность и чуткость к чувствительности Рима не менее наивна, чем вещания фон-Содена о том, что суждения о христианах и их главе были бы сопряжены с «неприятностями» для Иосифа с одной и с другой стороны. С какой же это стороны? Со стороны римлян? Но, ведь, им было в высокой степени безразлично, каково суждение Иосифа о секте христиан, совершенно лишенной значения, как в этом нас хочет уверить Содей, в глазах иудейского историка. Или, может быть, со стороны иудеев? Но, ведь, им-то он как раз и угодил бы своим отрицательным отзывом о христианах. Но, может быть, Иосиф был благоприятного мнения о христианах? Ведь, так именно и полагает Вейс, да это согласуется как будто и с благосклонностью Иосифа к ессеям. Вейсу умолчание Иосифа о христианской секте и ее основоположнике кажется выражением «дружественного или, по крайней мере, объективного отношения» к ним со стороны иудейского историка. Он опирается также на соображение, которое отстаивалось и Юлихером, будто бы Иосиф умолчал о христианах потому, что существование этой секты могло быть поставлено в упрек, в вину иудейской религии. Юлихер думает, что «очень нетрудно отгадать», почему Иосиф исключил христианскую секту из своей исторической хроники: «не из стыда, не из ненависти сделал это Иосиф, а потому, что, желая рекомендовать иудеев, как опору римской монархии и гуманной культуры, он не хотел напоминать о христианах, находившихся во вражде ко всему миру (это в первом-то веке?), как об отпрыске этого мирного иудейства. Молчать о них было более умным тактическим приемом, чем тратить тяжелые усилия (?) на то, чтобы отречься от них» (!). Замечательно, какие удивительные вещи приходят в голову этим теологам! Разве не мог бы Иосиф, если он думал так же, как Юлихер, еще умнее поступить, отгородившись возможно решительнее от христиан?

«Точно так же, как он осуждал зелотов, — говорит Вейс, — которые были повинны во всех бедах народа, точно так же Иосиф имел все основания для того, чтобы заклеймить тех глупцов или злодеев, которые из обетований пророков сделали столь ложные практические выводы; именно для Иосифа христиане и должны были служить громоотводом».