Дикие дельфины иногда удивительно тесно взаимодействуют с людьми. Несколько лет назад я наблюдал одинокого дельфина, который регулярно навещал залив Кэббидж-Три, морской заповедник неподалеку от Сиднея, где разворачивались события, описанные в моей предыдущей книге, «Чужой разум». Этот дельфин, хорошо известный всему побережью, – самка; я уверен, что с ней до сих пор все в порядке, хотя, насколько мне известно, в тех местах ее не видели уже пару лет. Потеряв свою стаю, она живет сама по себе, но не похоже, чтобы такой необычный для дельфина образ жизни как-то особенно ее беспокоил. В тот день в воде болталась толпа купальщиков, многие – исключительно с целью увидеть дельфина. Мы держались на расстоянии, но дельфиниха без опаски приближалась к людям. Особенно ей понравился молодой человек с рыжими волосами. Когда он нырял, она стремительно подплывала и чуть ли не тыкалась в него носом снова и снова, словно хотела поцеловать. Я не знаю, почему она выделила его из толпы{247}. Некоторые люди как-то по-особому движутся в воде – может, дело в том, что они не суетятся, но похоже, что у них есть какая-то особенность, которая привлекает животных. У Мэтта Лоуренса, первооткрывателя Октополиса, она точно есть. Осьминоги всегда не прочь поиграть с ним и так и норовят по нему полазать. Видимо, рыжий парень вызывал у одинокой дельфинихи те же чувства.
Роль суши и роль моря
Как только входишь в море и с головой погружаешься в воду, кое-что меняется моментально – мир окрашивается в другие цвета, ощущается давление воды. Однако в верхнем, переходном слое, толщина которого зависит от конкретных условий, жизнь все еще может напрямую питаться энергией солнца.
Фотосинтезирующий планктон, разнообразные водоросли и кораллы, живущие с ними в симбиозе, во множестве населяют эту неглубокую, освещенную солнцем зону. Животным, обитающим ниже, солнце помогает видеть, но энергии поставляет мало; единственный доступный ресурс здесь – другая живая материя. Ныряя под крутыми утесами в заливе Джервис, мы резко преодолели эту грань: свет померк, как только мы прошли сквозь тонкий освещенный слой. Рядом был скальный отвес, населенный прикрепленными животными, отфильтровывающими органические частицы. Погрузившись на небольшую глубину, мы оказались в совершенно другом мире.
Абиссальные глубины океана расположены гораздо ниже уровня, доступного дайверам. Исследователь осьминогов Брет Грасс провел годы, просматривая видеоданные, полученные с дистанционно управляемых подводных аппаратов, работающих на глубине около 750 м. Обычно на экране как будто бы идет снег: во тьме дрейфуют бледно-серые частички. Этот снег – органический материал, опускающийся из верхних слоев воды: панцири зоопланктона, другие отброшенные за ненадобностью части, мусор и остатки тел.
Адский вампир, которого изучает Брет, обитает в зоне, крайне бедной кислородом. Выжить здесь способны немногие – уединение обеспечивает кальмарам безопасность. Они питаются, вытягивая длинные нитеподобные щупальца, которыми собирают частички органического снега. Гости на экране появляются нечасто; за четыре года Брет увидел всего семь или восемь вампиров.
Суша занимает треть поверхности Земли, но обитает на ней около 85 % всех видов живых существ, по крайней мере если считать только многоклеточные организмы{248}. (Пока не очень ясно, как обстоит дело с бактериями и им подобными.) Поворотный пункт – момент, когда суша обогнала море по разнообразию видов, – случился где-то в последние 100 миллионов лет, относительно недавно по временной шкале этой книги, и с тех пор дисбаланс сохраняется.
Естественным образом напрашивается предположение: несмотря на то что первые стадии эволюции прошли в воде, после колонизации суши ее темп ускорился. Герат Вермей, выдающийся биолог из Калифорнийского университета в Дэвисе, посвятил этой теме целую серию статей. Вермей работает в основном с моллюсками. Этот ученый весьма оригинально мыслит: он проводит ряд неоднозначных аналогий между биологической эволюцией и деятельностью человека. Вермей описывает эволюцию в терминах экономической конкуренции, гонки вооружений, вторжений и набегов. Я, превращающийся в любителя, оперируя столь гигантскими временными шкалами, порой сомневался, стоит ли описывать ход биологической эволюции в терминах, заимствованных из наук о людских конфликтах, особенно в последних главах, где речь идет как раз о вторжении и колонизации. Вермей, напротив, не стесняется в сравнениях, и не потому, что считает их безобидной образной формулировкой, но потому, что убежден, что степень сходства здесь действительно высока и в обоих случаях действуют одни и те же закономерности.
Еще один интересный факт: Вермей ослеп в возрасте трех лет. Всю свою научную деятельность, в том числе превосходные исследования раковин моллюсков, он осуществляет без опоры на зрение.
Применяя свой экономический подход, Вермей утверждает, что по сравнению с морем эволюция на суше проявляет больше изобретательности, порождает больше «высококачественных инноваций» и это закономерно. Одна из причин – высокая продуктивность суши с ее мощными энергетическими потоками. Другая причина – простор для действий: «Воздух не так сильно ограничивает активность, как плотная, вязкая водная среда».
В статье 2017 года Вермей доказывает это, перечисляя эволюционные новшества и отмечая, где они возникли: в море, на суше или же и там и там{249}. Он начинает с ордовикского периода – с момента выхода животных на сушу – и движется вперед во времени. Согласно нарисованной им картине, детство жизни прошло в благоприятной морской среде, но эволюция развернулась во всю мощь только после того, как организмы столкнулись с трудностями обитания на суше.
Ряд несовпадений между моделью Вермея и моей – всего лишь вопрос перспективы. Он начинает с той стадии, где базовые основы эволюции уже заложены и их можно принимать за данность, а вот моя книга посвящена этим самым основам. И тем не менее я думаю, что в своих сравнениях он не всегда «справедлив» по отношению к морской специфике. Например, одним из эволюционных новшеств, которое рассматривает Вермей, выступает полет – активное передвижение по воздуху. Полет, пишет Вермей, появился и там и там, но на суше – раньше. Однако самые разные морские животные научились «летать» давным-давно. На суше полет (наряду с рытьем и карабканьем) – единственный способ покинуть поверхность и освоить трехмерное пространство. В море плавание и дрейф трехмерны изначально. Еще до появления рыб в море «летали» медузы.
Другие примеры из тех, что приводит Вермей, такие как теплокровие, кажутся более адекватными в плане сравнения суши и моря. Но я не согласен с выводом о том, что условия в море, как он говорит, «сдерживают инновации». Альтернативная гипотеза утверждает, что место творчеству есть как на суше, так и в море, и расставляет эволюционные новшества в хронологическом порядке.
В море, причем в силу необходимости уже на ранних этапах, появилось множество важных новинок – именно там животные совершенствовали свои тела, органы чувств, конечности, нервную систему и мозг. Море было той реальностью, в которой эволюция сделала свои первые шаги. И только после того, как способ бытия животных оформился окончательно, они смогли воспользоваться возможностями, которые сулила им залитая солнцем оранжерея суши. Чтобы приспособить их к жизни на земле, эволюции пришлось изобретать все новые и новые решения. В результате появились млекопитающие и птицы, строгий контроль температуры тела, новые виды социальной организации и новые способности, позволяющие менять окружающую среду под свои нужды. Мы должны сказать морю спасибо – за наши нервные клетки, за мозг, в котором сейчас отдаются эти слова, за наши живые тела и за опыт как таковой. Но выход на сушу открыл эволюции новые двери.
10. Постепенный итог
…когда я просыпался среди ночи, то, не соображая, где я{250}, я не сознавал также в первое мгновение, кто я такой; у меня бывало только, в его первоначальной простоте, чувство существования, как оно может брезжить в глубине животного; я бывал более свободным от культурного достояния, чем пещерный человек; но тогда воспоминание – еще не воспоминание места, где я находился, но нескольких мест, где я живал и где мог бы находиться, – приходило ко мне как помощь свыше, чтобы извлечь меня из небытия, из которого я бы не мог выбраться собственными усилиями: в одну секунду я пробегал века культуры, и смутные представления керосиновых ламп, затем рубашек с отложными воротничками мало-помалу восстанавливали своеобразные черты моего «я».
1993
Никогда не забуду, как впервые услышал пение китов. Это был лет двадцать пять тому назад на Большом Барьерном рифе недалеко от островов Уитсанди; пели горбатые киты. Я помню лицо своей спутницы, когда мы, погрузившись под воду, услышали этот звук. Она обернулась ко мне, и глаза у нее стали большими, как блюдца.
Казалось, что звук шел откуда-то издалека. Слышно было хорошо, даже очень, но звук доносился как будто бы с большого расстояния. Это была энергичная песня: высота тона то повышалась, то понижалась. Мне вспоминается, что она сопровождала нас все время погружения, хотя за давностью лет я в этом уже не уверен.
Сейчас эта часть рифа хранит жалкие остатки былой красоты, но речь не об этом. Речь о памяти – об одной из ее разновидностей.