Многообразие

Эмоциональноподобные состояния наблюдаются не только у насекомых, но и еще у одной группы животных, которые уже несколько раз забредали на эти страницы, – у брюхоногих моллюсков – слизней и улиток (таких как причудливые голожаберные тритонииды из третьей главы). С этих животных начались исследования эмоций и настроений у беспозвоночных.

Брюхоногие – моллюски, как и осьминоги, но их нервную систему составляют, как правило, десятки тысяч нейронов, а не миллион, как у пчелы, и не полмиллиарда, как у осьминога. Глаза их тоже гораздо проще. Зато у брюхоногих отлично развиты обоняние и вкус. Я видел, как голожаберные в море издалека двигались навстречу друг другу – очень медленно, но по прямой, несмотря на неровный грунт и сбивающие с толку течения.

У насекомых, как мы уже знаем, ощущение развито хорошо, а способность к оценке сомнительна. У брюхоногих, скорее всего, все ровно наоборот. Дайвер Стив Винкворт, который часто посещает те же подводные локации, что и я, записал на видео сценку, иллюстрирующую такую вероятность{212}. Морская улитка-«пузырек» – нечто среднее между слизняком и улиткой; у нее маленькая, ярко окрашенная раковина и эффектное волнистое, светящееся тельце. Улитка ползла по рифу и вдруг оказалась на территории креветок-капреллид, крошечных членистоногих с острыми коготками, которые в четвертой главе прятались в колонии мшанок. Капреллиды иногда формируют плотные кластеры или ковры, и как раз там и очутился «пузырек» – посреди копошащихся и щиплющихся агрессоров. Когда капреллиды начали хватать улитку клешнями, та отшатнулась, как будто бы в тревоге, и неуклюже попыталась выбраться из ковра креветок. Я подозреваю, улитка не соображала, что стряслось, – ее глаза совершенно не подходят для такой задачи, – но происходящее ей в любом случае не понравилось.

Пару раз в том же месте, на мелководье, я натыкался на гигантского морского зайца (Aplysia). Эти слизни отличаются от других брюхоногих размерами. Самый большой из тех, что я видел, был около 70 сантиметров в длину. Передвигаются они весьма необычным способом – больше всего это напоминает лошадиный галоп: сначала передняя часть внизу, а задняя поднята, затем поднимается перед, а зад опускается. Так как в качестве «переда» выступает не грудь, а морда животного, это все-таки не обычный галоп. Спина слизня украшена двумя похожими на крылышки выпуклостями: перед нами Пегас из мира моллюсков. Я знаю, что у этого животного крошечная нервная система, но, когда он галопирует передо мной (опираясь на морду), я не могу удержаться и не приписать ему какой-никакой опыт. Мне напомнили о комментарии, сделанном Дэниелом Деннетом, который заметил: когда мы видим животных, совершенно на нас не похожих, на наше отношение к ним очень сильно влияет «темп и ритм их поведения»{213}. Если животное движется медленно или неуклюже, нам, как правило, не приходит в голову считать его сознающим существом. Но если оно передвигается в нашем темпе, реагирует с соразмерной человеку скоростью и действует целенаправленно, мы смотрим на него другими глазами. Нервная система морского зайца не отличается от таковой у бесчисленных крошечных слизней, которых я неоднократно видел в море. Встречи с ними не вызывали во мне желания поставить себя на место брюхоногого моллюска. Но стоит лишь увеличить слизня до размера морского зайца и заставить его двигаться не ползком, а галопом, и в ту же секунду наличие опыта у такого животного кажется практически несомненным или, по крайней мере, гораздо более правдоподобным.

Перед нами начинает вырисовываться картина многообразия субъективности, разных способов быть субъектом, которые соотносятся с образом и условиями жизни животного. Животное может быть очень сложно устроено с чувствующей стороны: летать, ловить, приземляться, – но цели его будут настолько просты и конкретны, что планировать свои действия ему почти и не требуется, а повреждение тела воспринимается как неощущаемое неудобство, что-то вроде спустившей шины. По словам зоолога Эндрю Бэррона, насекомые на взрослой стадии часто не более чем «одноразовые репродуктивные машины». Травмы у них заживают плохо, а жизнь подчинена столь жесткому графику, что, как говорит Бэррон, нет никакого смысла защищать или оберегать поврежденную область тела – нужно просто «стоять до конца». Если это так, насекомым действительно было бы мало толку в остром чувстве боли; эти ощущения никакой пользы бы им не принесли. Если набор черт, которые насекомые унаследовали от своих ракообразных предков, включал способность ощущать боль, эволюция на суше могла со временем подавить ее.

Как заметил Терри Уолтерс, брюхоногие извлекают несомненную выгоду из связанного с болью поведения – и я бы добавил, из ощущений, которыми оно сопровождается (Уолтерс с осторожностью высказывается о «чувственном» аспекте). Мягкие тела брюхоногих очень чувствительны, но их раны успешно рубцуются, а продолжительность жизни обычно составляет от одного до двух лет. Следовательно, брюхоногий моллюск может улучшить свою участь, если, получив травму, станет оберегать место повреждения и даст телу шанс исцелиться. Для морских ракообразных, жизнь которых исчисляется не годами, а десятилетиями и не подчинена такому жесткому, как у насекомых, графику, в боли, по всей видимости, тоже больше смысла.

Когда мы принимаем к сведению идею глубоких различий между разновидностями субъективности, выясняется, что насекомые и брюхоногие – не единственные интересные примеры из этой области. У акул и скатов, в отличие от прочих рыб, похоже, нет болевых рецепторов, а их поведение предполагает, что они не способны ощущать боль{214}. Они, например, кажутся совершенно равнодушными к уколам электрического ската. Как заметил Майкл Тай, в этом отношении акулы, вероятно, похожи на насекомых. Но акулам, как и насекомым, тоже свойственно поведение, имеющее отношение к оцениванию и к ощущениям, в том числе обучение с помощью подкрепления. Рифовые акулы на станции очистки, описанной в предыдущей главе, заметно вздрагивали, будучи укушены маленькой рыбкой, – не похоже, чтобы они не обращали на укусы внимания. К тому же Кулум Браун из Университета Маккуори – эксперт, с которым я консультировался по всем вопросам, касающимся акул, – совершенно не убежден, что акулы не чувствуют боли.

В отношении костных рыб, таких как, например, форель, накоплен обширный массив данных, подтверждающих их способность испытывать боль и удовольствие. На станциях очистки некоторые рыбки-чистильщики при помощи плавничков делают своим клиентам что-то вроде массажа. Такой массаж не избавляет рыб от паразитов и не приносит им других явных выгод. Однако приятный (во всех отношениях) эксперимент, проведенный под руководством Марты Соарес, показал, что у рыб, которых в искусственных условиях «очищали» движущейся моделью, добавляя к процедуре массаж, уровень гормонов стресса был ниже, чем у тех, кому массажа не досталось{215}.

В этой главе мы повстречались с животными, чьи нервные системы так малы, что их так и хочется исключить из числа потенциальных субъектов опыта. Мое исследование, похоже, обращается ко все более простым животным. Может, настал момент провести черту? Я думаю, это было бы преждевременно. Меня в этом убеждает пример раков-отшельников и других ракообразных. Ракообразных вообще не принимали во внимание, когда шла речь об опыте, но, как оказалось, мы их недооценили. Не исключено, что мы так же недооцениваем и брюхоногих, и многих других. Брюхоногих часто используют как экспериментальных животных: с ними легко работать, они простые и не привлекают особого внимания комитетов по исследовательской этике. Но в последнее время некоторые ученые стали выражать обеспокоенность сложившейся ситуацией. Робин Крук и Терри Уолтерс замечают в обзорной статье о моллюсках: раз мы тратим время и деньги на эксперименты над ними, значит, считаем, что они в достаточной мере похожи на нас{216}. Но чем больше сходства между нами обнаруживается, особенно в том, что касается боли и всего, что с ней связано, тем более сомнительным выглядит наше решение продолжать эксперименты. Крук и Уолтерс – признанные ученые, работающие в основном русле современной науки, не какие-нибудь аутсайдеры или огульные критиканы – в конце статьи призывают к бережному отношению и контролю, применению анестетиков и к снижению числа экспериментальных животных. Если бы кто-нибудь сказал такое о слизняках лет сорок назад, заявление сочли бы просто смехотворным.

Как и эксперименты Элвуда на раках, изучение боли у моллюсков может принести огромную пользу самим животным. Без них ничто не помешает человеку, не задумываясь, причинять страдания огромному количеству живых существ. Сегодня их чувственный опыт хотя бы появился в повестке дня и предпринимаются шаги в сторону изменений. Поэтому я рад, что Элвуд проделал такую работу. Для нее потребовалось не так много раков, и обращались с ними достаточно хорошо. По тем же причинам я соглашаюсь – с оговорками – на эксперименты с моллюсками, хотя в них животным часто причиняют больше вреда. К тому же эксперименты с моллюсками в значительной степени мотивированы желанием глубже понять механизмы боли у человека, а это заставляет смотреть на ситуацию под другим углом. В любом случае я, как и Крук с Уолтерсом, хотел бы, чтобы такие эксперименты в большей мере учитывали интересы животных.

Увидев признаки чувствительности у насекомых, улиток и им подобных, всегда можно сказать: «Отлично, а вот так вот они умеют?» – и установить новое требование или квалификацию, сбросив со счетов все, чего мы от них хотели прежде{217}. Пытаться узнать больше – полностью разумное стремление, но важно помнить, какой долгий путь мы уже прошли. Я подозреваю, что сначала многие из нас считали пчел и мух, например, крошечными летающими машинками, а слизней – бесформенными не-субъектами. По контрасту с такими представлениями мысль, что они испытывают эмоциональноподобные состояния, просто поразительна. Но мы сейчас именно в этой точке: мы проделали большой путь. Это не значит, что мы должны развернуться на 180 градусов и решить, что насекомые и слизняки ничем от нас не отличаются, а значит, и обращаться с ними нужно как с людьми. Мы должны ответственно подойти к идее многообразия субъективности и понять, что из нее вытекают самые разные практические и этические следствия.

Жизнь растений

Растения – важная часть декораций, на фоне которых разворачивается эта глава. Давайте выведем их из тени и рассмотрим отдельно.

Энергия, питающая жизнь на Земле и обеспечивающая рост живой материи, практически полностью исходит от Солнца и обуздывается при помощи фотосинтеза. В море фотосинтез используют бактерии, которые его и изобрели, некоторые другие микробы, водоросли, включившие бактерий в состав своих клеток, а также все те, кто их эксплуатирует или сотрудничает с ними. Давным-давно, вероятно в ордовикский период, какие-то зеленые водоросли проложили путь из пресных вод на сушу, дав начало мхам, папоротникам и огромным деревьям{218}.

На уровне клетки растения и животные располагают схожими ресурсами, за исключением остатков бактерий, которые позволяют растениям осуществлять фотосинтез. Хотя в их клетках много общего, растения встали на отдельный эволюционный путь, путь неподвижности и роста, потребления воды, воздуха и света, стремления одновременно вверх, чтобы улавливать энергию солнца, и вниз, чтобы добывать влагу из-под земли.

Могло ли все пойти совершенно иначе? Могли ли на нашей планете появиться подвижные любители солнечных ванн, ползающие в поисках света и воды? Жизнь такого рода вполне могла бы возникнуть, причем несколькими разными способами. Есть организмы, которые предприняли шаги в этом направлении, отступив от эволюционного пути животных. Животные осуществляют фотосинтез, вступая в симбиотическую связь с водорослями или присваивая себе их части, – большинство из них (в том числе кораллы) ведут прикрепленный образ жизни, но некоторые могут двигаться, как, например, родственники морских слизней из третьей главы. Все такие животные обитают в море – солнце для них скорее добавочный, чем основной источник энергии. При этом организмов, которые пришли бы к похожему результату, отступив от эволюционного пути растений, не существует. Ближайший известный мне пример – вольвокс (Volvox). Эта зеленая водоросль обитает в пресной воде; некоторые виды образуют подвижные колонии, похожие на крошечные сферические космические корабли, плывущие к свету. Смешанный образ жизни, соединяющий движение с фотосинтезом, нетипичен для многоклеточных организмов. Ступив на путь фотосинтеза на суше, где так сложно передвигаться, выгоднее оставаться на месте и превратиться в питающуюся светом башню.