Белка наблюдала за облаками, мерно текущими в тесном окошке. Это было занятно — словно кто-то крутил кино на малогабаритном экране. Облака были летние, веселые, они озарялись невидимым из камеры солнцем, вспыхивали ослепительно-белым, потом грустнели и уползали за раму окна. По фрагменту непросто было определить, на что похоже облако, — когда появлялся хвост, Белка уже не могла вспомнить, что ей напоминала голова. Для простоты Белка все облака делила на драконов и сугробы. Драконы иногда превращались в верблюдов или медведей, сугробы так и оставались сугробами.

Следователь снова спрашивал, Белка отвечала, он записывал. В третий раз просил вспомнить то утро в деталях — кто и где стоял, что делал. Не видела ли она чего-нибудь подозрительного. Белка вздохнула — драконы кончились, шли сплошные сугробы. Она рассеянно провела пальцем по столу, прочертила ногтем долгую линию. Следователь запнулся, поднял на нее узкое волчье лицо с синей щетиной. Волк, подумала Белка, ну и волчище…

Через двадцать минут ее отпустили. В дверях она столкнулась с одной из прачек-эфиопок. Той, которая повыше, с плаца. Эфиопка взглянула Белке в глаза и без улыбки подмигнула.

Выяснить, кто зарезал Джил, так и не удалось. После ужина следователь уехал.

День кончился. Когда выключили свет, Белка заснула почти сразу. Среди ночи она вдруг проснулась — резко, словно кто-то выдернул ее из сна. Она даже привстала — пульс частил как мотор, на лбу выступила испарина. Она закрыла лицо руками, ладони были холодные и влажные, они дрожали. Она встала на колени, замерла, пытаясь понять, что случилось: ведь ее разбудил не сон, не кошмар — ей вообще ничего не снилось. Ощущение какого-то животного ужаса до тошноты скрутило все внутри, мышцы противно ныли, точно она всю ночь таскала камни.

До нее вдруг дошло — она проснулась от мысли.

Мысль была проста: через несколько дней ее приговорят к смерти. Это случится во Дворце Правосудия, построенном из кирпичей, которые обжигал ее отец. Потом ее привезут обратно в «Медовый рай», она проведет ночь в камере смертников. От двери этой камеры до экзекуторской ровно двадцать семь шагов — про эти двадцать семь шагов знают все в тюрьме. Двадцать семь шагов до эшафота, на котором стоит электрический стул. Белка не могла вспомнить имени, что-то немецкое — то ли Магда, то ли Герда. Точно помнила, что Рыжая.

Ей побреют макушку, положат губку, смоченную электролитом. Сверху наденут стальной колпак. Запястья и лодыжки пристегнут ремнями из свиной кожи, приладят контакты. Пастор прочтет молитву. Включат ток.

Разряд в тысячу вольт пробьет тело от пяток до темечка. Кровь вскипит, глаза лопнут — именно поэтому на нее натянут капюшон, — такое зрелище не для слабаков. А ведь там будут журналисты, родня погибшего полицейского, священник.

Смерть должна наступить через секунд семнадцать.

Белка закрыла глаза и начала считать до семнадцати. Она стояла на коленях и считала. Под конец ей стало жутко от того, сколько времени это заняло. Она никогда не задумывалась о смерти, о процессе умирания — интуитивно ей казалось, что это должно работать как выключатель: щелк — и свет погас. И все. А тут — семнадцать секунд. Почти целая вечность. Целая вечность боли. И какой! Даже если обжечь какой-то паршивый палец — адская боль, адская… И это всего палец, а тут…

Она повалилась на бок. Поджала колени, тихо заскулила и уткнулась в стену. Стена была холодной и скользкой, будто потной. В коридоре зашаркали шаги, Белка закусила губу и затаилась. Сегодня ночью опять дежурил тот одноглазый урод с обожженным лицом. Шаги остановились у двери. Белка кожей ощущала, что урод пялится ей в спину. Ей даже казалось, что она различает дыхание — сиплое, будто он дышал через толстый шарф.

Подошвы скрипнули, унылые шаги зашаркали в сторону третьего блока.

А может, не так уж и больно? Может, ты сразу же, в первую секунду, теряешь сознание от боли? И вся остальная мерзость происходит без твоего участия — все эти оставшиеся шестнадцать секунд. Но вот ведь в чем самое гадство — что спросить не у кого!

Белка вспомнила, как убили отца. Как по стенам метались рубиновые и ультрамариновые огни, как орал полицейский мегафон: «Не валяй дурака! Выходи, подняв руки!» Как отец положил дробовик на пол, положил тихо, словно боялся шуметь. Белка тогда в первый раз заметила, что отец носит обручальное кольцо по-русски — на правой руке. И что кисть у него совсем не для кирпичного дела — худая, с тонкими пальцами.

Отец поднялся, открыл дверь. Белка лежала на полу, под столом. В проем двери ворвался белый свет полицейских прожекторов, отец сразу превратился в черный контур. Он шагнул вперед, медленно поднял руки.

И тут они начали стрелять.

Свинец пробивал его тело, впивался в стены. С треском разлетались стекла, сыпалась штукатурка. Белка вжалась в пол, отец попятился и упал навзничь, упал вытянувшись — так падают в воду. Голова гулко стукнула о доски пола. Белка могла дотянуться до лица, она видела ухо и мертвый глаз, удивленно уставившийся в потолок. В ее мозгу крутилась одна фраза: «Не валяй дурака». Белка начала ее бормотать, повторяя, как заклинание.

Стрельба вдруг прекратилась. Донеслась музыка с каруселей, нелепая и звонкая, похожая на шарманку. Белка, повторяя «Не валяй дурака, не валяй дурака», дотянулась до дробовика. Цевье было еще теплым от отцовской руки. Белка отползла в угол, взвела курок. Крепко, как учил отец, уперла приклад в плечо. И стала ждать.