– Гм… папочка, пожалуйста, не ходи к терапевту.

Забавно, как ты находишь общий язык с одними и отвергаешь других; как уважаемый профессионал с дипломами в рамочке, аккуратно висящими на стене, может вызвать тошноту, а здоровяк с повязкой на глазу заставляет тебя смеяться и слушать. Звали его Крис Р., и он был моим опекуном в Ла Хасиенда. Мы познакомились, пока я проходил курс лечения от зависимости и восстанавливался после обнадеживающего прогноза относительно состояния руки. Когда мы впервые общались, я подумал, что этот парень полон дерьма, – как и многие другие пиздоболы, которых я получше узнал на собраниях АА и различных других программах реабилитации. Он рассказывал ужасные истории о том, когда он был пацаном и дрался камнями со своим братом-близнецом, и поэтому Крис лишился глаза. Истории его ничем не отличались от тех, что я уже слышал, – длинный перечень страданий и боли, причиненной самому себе, и все это связано с алкоголем и наркотиками. Фишка этого парня заключалась в том, что он подходил к тебе в упор и неожиданно поднимал повязку, ты пялился в отвратительную черную дыру, а он кричал, что уготовано тебе в будущем, если ты, такой мудак, не возьмешься за голову.

– В тюрьме им понравится твоя костлявая задница, мальчик!

– Боже… Убери этот пиздец от меня, ладно?

Но его дерьмо со «страшилками» меня никогда не беспокоило. Однако что мне действительно помогло, так это разговоры, которые случались у нас поздно ночью, когда мы болтали о друзьях и семье и о том, насколько пуста жизнь наркомана. Мы говорили о духовности и необходимости принять присутствие высших сил. Я имею в виду не именно христианство, а скорее общее признание существования силы, нам неподвластной. Осознание того, что никто из нас не является центром вселенной. Все мы – вне зависимости от возраста, расы, национальности и социального положения – лишь крошечные частицы огромной космической головоломки. Миллионер рок-звезда ничем не лучше – или не хуже – бывшего заключенного со стеклянным глазом.

Если реабилитация чем-то и полезна, так это тем, что при определенных обстоятельствах она предоставляет время и пространство для самоанализа. Я знал, что после моего возвращения в Ла Хасиенда что-то изменилось. Несмотря на все грехи и «косяки» в жизни я ощущал странный оптимизм. Учитывая, что я находился у черта на куличках, в Техасе, – чистой изоляции, создававшей некоторого рода определенную атмосферу, – окруженный людьми, которые не крутились как белка в колесе. Все же меня что-то тянуло. Гнев и цинизм, ставшие настолько важной частью моей жизни, казалось, просто исчезли.

Мне чего-то хотелось.

Чего-то требовалось.

В духовном смысле я был скрипучим механизмом, собранным из сломанных, несовпадающих деталей: крещеный лютеранин, воспитанный Свидетелями Иеговы, ознакомленный с колдовством, заигрывающий с буддизмом, собирающий со шведского стола доктрину Нового века. Ничего не сработало. Я ничего не принял. Очень долгое время мне было даже неинтересно пытаться. Не знаю, можно ли точно назвать меня атеистом или даже агностиком. Скорее, я потерял… что-то. Я всегда верил в Бога. Верил в Иисуса – верил в то, что он умер и воскрес на третий день. Эту историю мне рассказывали, когда я был ребенком, будь то Свидетели Иеговы или нет. Поэтому в какой-то мере я верил во все. Мне просто было насрать. Не было в моей жизни места для религии и духовности.

До недавних пор.

Однажды морозным январским вечером я пошел к вершине холма в Ханте, на территории Ла Хасиенда. Там была вырыта яма от костра, и даже сейчас, в разгар зимы, огоньки пламени плясали на ветру, посылая искры высоко в небо над широкой пустыней. Кострище было популярным местом сборищ в Ла Хасиенда – удобное и подходящее атмосферное местечко для отражения личного или общественного нрава. В тот вечер я сидел там, глядя на огонь, думая о своей жизни… о выборе, который я сделал, и о последствиях этого выбора, как положительных, так и отрицательных. Чего-то не хватало.

Я больше так не могу. Это конец.

Но это был не конец. А начало.

Я встал и пошел в направлении небольшой А-образной конструкции, служившей скорее навесом, – это была лишь пара стен, подпирающих одна другую. Строение служило в качестве часовни на открытом воздухе. Теоретически оно было для людей всех конфессий; в сущности, это было христианское место для поклонения, о чем свидетельствовал огромный крест, висевший на опорной балке в передней части сооружения. Я стоял у входа, глядя на крест, не зная, что делать – смеяться, плакать или проклинать его значимость. Меня учили верить, что крест – это воплощение мошенничества, а Иисуса Христа сожгли на костре. Сатанисты, очевидно, верили в нечто гораздо более жестокое. Несмотря на это, крест никогда не производил большого влияния на мою жизнь. Хотя в тот момент я увидел в нем нечто странно утешительное и убедительное.

Я сделал глубокий вдох и громко произнес. В пределах слышимости никого не было.

– Я все перепробовал. Чего мне терять?

С этими словами – Чего мне терять? – груз упал с моих плеч. Не совсем, заметь. Но постепенно. Я стоял там около минуты, не зная, что сказать и как себя вести. Я слышал о духовном перерождении, о том, что люди чувствовали прикосновение руки Божьей, или что-то вроде этого, она тянулась и касалась их плеча. Либо видели образ Христа во тьме, представшего их взору и заключающего их в теплые объятия.

Мое обращение – мое пробуждение, если угодно – было гораздо менее театральным. Не имея маломальского осознания христианского учения и, честно говоря, чувствуя себя глупо, я обратился за помощью к священнику из центра реабилитации. Его звали Лирой. Это был интересный невысокий чувак в крошечных ковбойских сапожках и огромной ковбойской шляпе. Не знаю, был ли он физически нездоровым, но у него была странная походка, он шел как будто боком, пошатываясь и шаркая, а пальцы на ногах сложены под ступней, что напомнило мне о Джоне Уэйне[52]. Лирой выполнял в Ла Хасиенда интересную роль: он помогал пациентам в поисках целостного исцеления; он не должен был навязывать религиозные убеждения. И не делал этого. Скорее держал дверь открытой для тех, кто хотел в нее войти.

– Как мне впустить Бога в свою жизнь? – спросил я.

– Идем со мной.