Ты можешь задать резонный вопрос, зачем мне подвергать себя таким болезненным испытаниям, и почему позже я и вовсе отложу свой приезд домой, чтобы удовлетворить просьбу Ларса, с которым я не сильно близок. Ну, сложно объяснить. Может быть, это было связано с чувством незащищенности после терактов 11 сентября. Может быть, я чувствовал, что раны пора залечить. Может быть – и мне больно это признать – я все еще питал некоторую надежду на воссоединение, и я бы вышел на одну сцену с Metallica. Честно говоря, не знаю. Как бы там ни было, я был готов к участию в этом процессе. Я решил, что пережил достаточно психотерапии из-за Metallica, что мог бы теперь пройти сеанс терапии вместе с Metallica.

Когда я прибыл в отель, Ларс представил меня психологу и сказал: «Чувак, ты не против, если мы это снимем? Потому что интервью войдет в фильм».

Я не глупый. Может быть, мазохист. Но не идиот. Я сразу же понял, что попал в засаду. Однако считал, что, может быть, есть некая ценность в том, что я приму участие в проекте. Но я поставил единственное условие: иметь право утверждать любые сцены, в которых я принимаю участие, – если мне не понравится фильм или моя роль в нем, тогда продюсеры не будут использовать кадры с нашей с Ларсом встречи.

Мы сняли интервью, и оно было очень искренним и душевным. Я старался быть полностью открытым, в результате чего мы с Ларсом проронили слезу и поделились чувствами, которые никогда не выражали. Удивительно, но я говорил больше, чем Ларс. Я сбросил с себя груз ответственности за все, что хотел ему сказать: сожаление о том, как вел себя за несколько месяцев до своего увольнения («Я… о-бла-жал-ся!»); ярость, которую испытывал после предательства; грусть и печаль той долгой поездки на автобусе домой. Я хотел, чтобы он понял, что даже после всех этих лет боль – ощутимая и неизбежная – не прошла.

Интервью длилось около получаса. Мы с Ларсом попрощались, и я улетел домой. Прошло некоторое время, прежде чем я обдумал это еще раз. Затем, когда я увидел кадры – вместе с семплами материала, который должен был появиться перед моим эпизодом и после него, – решил, что больше не хочу иметь с этим документальным фильмом ничего общего, и не просто потому, что мне не понравилось, как отредактировали мой кусок. Разумеется, контекст решает все, но увиденное казалось мне фальшивым и коварным. Ларс утверждал, что мне стоит пересмотреть свои взгляды, и мое появление в этом фильме поможет моей карьере. Но его поступок казался мне циничным и неправильным. Я не хотел иметь к этому никакого отношения.

В итоге, несмотря на то, что я так и не дал своего согласия, наш разговор с Ларсом стал ключевой сценой в фильме, получившем название «Подобный монстру» (Some Kind of Monster). Я так и не посмотрел фильм целиком, от начала и до конца, и у меня нет ни малейшего желания делать это сейчас. Должен признаться, что с течением времени и при поддержке многих уважаемых мной людей я смог взглянуть на свое участие в фильме в более выгодном свете.

К концу 2001-го Megadeth стала более, чем когда-либо, моей группой, хотя не сказал бы, что решение отдать группу под самоуправление было приятным и далось мне легко. Это было время постоянных перемен и стресса, а не свободы. Марти Фридман, разочаровавшийся в хеви-метале, – как и в образе жизни, так и в музыке, – покинул Megadeth в середине тура в 2000-м. Заменивший его Эл Питрелли был профессиональным музыкантом и достойным человеком, который так и не вписался в коллектив. Эл быстро понял, что предпочитает тихую анонимность и низкие ожидания от своего предыдущего участия в Trans-Siberian Orchestra, нежели славу и давление, столь неизбежное при работе в Megadeth. И Джимми ДеГрассо вскоре притащил шаблонный багаж в виде девушки, которая думала, что знает, как управлять группой, и, не стесняясь, выражала свое мнение.

Атмосфера в группе царила не особо коллегиальная. После ухода с Capitol Records в 2000-м, мы подписали контракт с новым лейблом – Sanctuary Records. Почти каждое слово и нота на альбоме The World Needs a Hero (вышедшем в 2001-м) были написаны мной, и этот факт утвердил лейбл, но никоим образом не улучшил дух товарищества среди участников коллектива. Этому составу не суждено было долго жить. И он не прожил.

Осенью 2001-го меня госпитализировали после того, как обнаружили камни в почках. Во время прохождения лечения мне выписали обезболивающее. Для большинства людей в этом не было бы большой проблемы. Принимаешь несколько таблеток, чтобы камни вышли из почек, а затем возвращаешься домой и живешь, радуясь жизни. Для меня же это оказалось в высшей степени проблематично. Введение опиатов было схоже с переводом стрелки; после нескольких лет трезвости я сорвался.

Падение было стремительным и унизительным. Я еженедельно посещал собрания АА, и именно во время одного из них мне рассказали, что обезболивающие можно купить в интернете. Как я и сказал, у меня в то время не было физической необходимости употреблять болеутоляющие, лишь сильное желание вернуть ощущение кайфа, которое я испытывал во время госпитализации, – он хоть и не был таким мощным, как тот, что возникал в результате курения героина, но определенно способен сделать так, чтобы я ни хрена не чувствовал. И так продолжалось время от времени на протяжении пары месяцев в конце 2001-го. Получается, я одержал победу над демонами, а они снова мной овладевали. Группа страдала, мой брак страдал, семья страдала. Я был жалок и несчастен. Наконец, когда закончился очередной год, я решил очиститься; больше так жить я не мог. Управлять Megadeth и так было непросто, когда я стоял на ногах. Стоя на коленях, я не мог этого делать. У меня действительно не было никакого грандиозного плана. Я знал лишь, что снова позволил себе превратиться в нарика, и я ненавидел это ощущение. Я лишь хотел, чтобы боль прошла.

Вот так я и оказался в Ханте, штат Техас, в наркодиспансере под названием «Ла Хасиенда», заснув в кресле и проснувшись с сжатым лучевым нервом, травмой настолько отвратительной, что я просто отказывался в это верить. Гораздо хуже, чем сама травма, был прогноз: я никогда не восстановлю полноценную сноровку и физическое ощущение руки. Никогда не буду играть на гитаре – во всяком случае, так же, как раньше. И когда врач сказал мне эти слова – когда посмотрел в глаза и сказал: «Не думаю, что тебе стоит на это рассчитывать», – у меня промелькнула простая опустошающая мысль.

Мне конец.

Что значила моя жизнь без музыки? Она определяла мое существование. Творчески, духовно, эмоционально и в буквальном смысле кормила меня. Благодаря музыке я до сих пор был жив.

Мне бы хотелось сказать, что я принял эту новость мужественно и с надеждой, но смысл врать? Реальность такова: жизнь превратилась в потертую веревку, рвущуюся у меня на глазах. И когда я сидел в кабинете хирурга-ортопеда, меня пронзало чувство страха. Я уже познал боль и грусть; познал одиночество и поражение. Но во всем этом я всегда мог рассчитывать на свою способность исполнять музыку. Я знал, что был очень хорошим гитаристом, и никто не мог у меня этого отнять.

До настоящего момента.

Сгоряча я уехал из центра и планировал отправиться домой, чтобы обдолбаться до потери сознания. А затем совершил ошибку. Позволил наркоте вступить в диалог с женой. Никогда прежде я этого не делал. О, разумеется, я был под кайфом, находясь дома, и временами был неприятен, но никогда не позволял наркотикам полностью овладеть собой во время разговора с человеком, которого любил больше жизни. Болеутоляющие, вкупе со страхом и небезопасностью, спровоцировали не свойственную мне мерзкую речь.

– Моя рука мертва, – сказал я Пэм по телефону. – Я больше не могу играть.

– Ты поправишься, – сказала она, пытаясь, как обычно, оказать поддержку. – Будешь наблюдаться у лучших врачей. За тобой будет лучший уход. Ты справишься.

Эти слова не помогали. Я не хотел, чтобы они помогали. Я лишь хотел найти, куда излить свою враждебность и жалость к себе.

– Ты не понимаешь. Ты меня не слушаешь. Моя рука мертва, жизнь закончена.