Тут он услышал металлическое клацанье и посмотрел вправо. Немец умело вставлял патроны в барабан револьвера. Потом сунул револьвер в карман и занялся еще одним.

Война свирепствует практически на всех континентах, думал Гракко; по крайней мере, тысяча людей успела погибнуть, пока он вел грузовик от ночлежки до этого шоссе, но все эти ужасы происходят далеко отсюда. Ужаснее казалось видеть вот этот револьвер. Шесть маленьких пулек. Булочник сомневался, что сам он смог бы нацелить оружие на другого человека и нажать на спусковой крючок.

Но потом Гракко представил свою родную страну, столь безжалостно разрушаемую, и решил, что да, смог бы.

Грузовик медленно двигался по хайвею, пересекая северную часть Уэст-Виллидж. Он уже видел знаменитые рынки Уэст-Вашингтон и Ганзеворт, сейчас уже темные; это были основные поставщики в город мяса и прочих продуктов питания. По утрам здесь царил сплошной хаос, когда сюда толпами валили розничные торговцы, владельцы ресторанов и индивидуальные покупатели. К восьми утра все булыжные мостовые здесь были уже скользкими от крови и жира, что натекали из разделанных телячьих боков, распластанных свиных туш и развешанных бараньих туш, свисавших с крюков под открытым небом. Птицу здесь тоже можно было купить. Рыбы было немного; рыбный рынок находился в Бронксе. А в остальной части рынка можно было найти любые овощи и фрукты, какие только создал Господь.

Потом, посмотрев направо, Гракко рассмотрел множество пирсов и причалов, выступающих в водное пространство Гудзона. И его посетило еще одно воспоминание: как они с братом Винченцо и десятками других ребят прыгали в воду с причалов в Гаэте, в этом маленьком приморском городке к югу от Рима, куда семейство Гракко выезжало летом по воскресеньям на своем «Фиате». То есть они предпринимали такую поездку, если у вечно капризного и плюющегося паром автомобиля не перегревался мотор – о чем оба брата всегда молились во время мессы. Гракко полагал, что это не слишком большой грех – обращаться к Создателю со столь эгоистичными просьбами. (Хотя Он, кажется, вполне благосклонно внимал их молитвам и частенько исполнял эти пожелания.)

Здесь тоже в жаркие дни, когда даже асфальт плавился, мальчишки – а иной раз даже и девчонки – бросались в серые воды Гудзона, не слишком приятно пахнущие и далеко не самые чистые. Но им-то, молодым, какое до этого дело?

Тут он понял, что Коль что-то ему говорит.

– Si? – переспросил он. И тут же поправился, повторил это по-английски, ругая себя за обмолвку. В конце-то концов, он же шпион! – Да?

– Приехали. Вон туда.

У соседнего пирса был пришвартован накренившийся набок сухогруз. И пирс, и судно выглядели в равной степени обшарпанными. Причалы в Гринвич-Виллидж были не такие, как в Бруклине или в Нью-Джерси, где швартовались большие грузовые корабли, выгружая на берег свои ценные товары. Здешние воды бороздили суда поменьше, такие, как вот этот, всего в сотню футов длиной, что привез сюда из Европы их драгоценный груз.

Гракко припомнил путешествие своего семейства из Генуи – они разместились в каюте-люкс, но под этим элегантным, но обманчивым названием скрывалось помещеньице в три квадратных метра без окон и с одной голой лампочкой. Единственным из всей семьи, кого не донимала морская болезнь, оказался Беппо, еще не родившийся и беззаботно спавший в своем теплом личном убежище.

Мужчины осторожно огляделись по сторонам. Шоссе было запружено машинами, но пирс был закрыт от него полудюжиной товарных вагонов, стоявших на боковой железнодорожной ветке. Пешеходов здесь не было, как не было и тротуаров; а вся деловая активность на ночь приостановилась. Гракко отметил, что движение судов по Гудзону, конечно же, не прекращалось, но их корпуса почти не были видны в темноте, хотя ходовые огни сияли ярко и празднично. Над огромным темным пространством реки висела гигантская реклама кофейной фирмы «Максвелл-Хаус» с ее сорокапятифутовой чашкой, опрокинутой и пустой (рекламный слоган фирмы: «Хорош весь до последней капли!»). Реклама ярко сверкала. Гракко помнил, что было такое время, когда ее выключали на ночь – но не из экономии, а чтобы она не служила маяком для вражеских бомбардировщиков. Теперь же она снова светилась – страна, по всей видимости, больше не опасалась, что враг принесет войну на ее собственные берега. Ошибочно, конечно.

Он поставил грузовик на причале рядом с кораблем. Коль передал ему один из своих револьверов. Оружие было горячим, и это было странно в такую холодную ночь. Гракко разок на него посмотрел, потом засунул в карман.

– Вы готовы? – спросил Коль.

В этот самый момент он себя готовым не чувствовал. Совсем не чувствовал. Ему хотелось побыстрее уехать домой. Но потом он вспомнил: Расплата.

И кивнул.

Они вылезли из кабины под секущий ветер и пошли по краю причала, глядя на то, как команда крепит швартовы. Через несколько минут по трапу к ним спустился капитан.

– Bonsoir![108] – приветствовал он их.

Как оказалось, револьверы им не понадобились. Капитан, седой малый, весь обмотанный шарфами и в двух куртках, жевал мундштук своей трубки и не выказывал никаких подозрений по поводу того, что груз, доставленный из разоренной войной Европы, принимают здесь эти двое – один, похожий на итальянца, второй, похожий на немца. Что до команды судна, то для них эти двое были всего лишь рабочими, принимающими обычный груз, нужный им для своего бизнеса.

Гракко не слишком свободно объяснялся по-французски, так что с капитаном разговаривал Коль, который указал на Гракко как на грузополучателя. Топая ногами, чтобы согреть их на этом холоде, капитан протянул им коносамент на груз. Гракко расписался в получении и забрал себе копию документа. Коль расплатился с капитаном наличными.