Шестой порог. Спиноза в Новом Амстердаме

Многие теории, истории, мечты и драмы, которые вращаются вокруг современного города, не признают его естественным явлением. Нередко к такому месту, как Нью-Йорк, относятся как к «государству в государстве»[622], которое скорее нарушает порядок в окружающей его среде, чем следует ему.

Экономика часто воспринимается как главный враг экологии. Экономическая система рассматривается как необоримая сила, занятая постоянным разрушением нашей планеты. Поэтому несколько удивительно, что в конце XIX века, когда ботаники начали анализировать сообщества растений, а не отдельные экземпляры, они называли сложные отношения биоценоза экономикой. Когда эти ботаники, ставшие экологами, начали исследовать, как разные животные, растения и их общая среда зависят друг от друга, они сочли полезным описать эту экологическую систему как «экономику природы».

Под самый конец ХХ века Джекобс сочинила «платоновский диалог» между несколькими своими воображаемыми нью-йоркскими друзьями. Она назвала его Природа экономики – эту работу можно рассматривать как своеобразный вклад в теорию систем. Это стало ее попыткой задуматься об экологии и экономике как о родственных науках. В связи с этим она настаивает на использовании таких выражений, как экономика природы и природа экономики в их буквальном смысле. По ее мнению, они указывают на единое поле взаимосвязанных сетей, состоящих из различных организмов и природных элементов. Это означает, с одной стороны, что «экономическая жизнь управляется процессами и принципами, которые мы не изобрели и не можем преодолеть, нравится нам это или нет»[623]. С другой стороны, это означает, что только наиболее яростные «человеконенавистники среди экологов»[624] могут продолжать отвергать или осуждать участие человека в общей экосистеме, недавно переименованной в антропоцен.

То, что мы сейчас подразумеваем под экономикой, можно было бы переосмыслить как неотъемлемую область экологии, которая специализируется на взаимодействиях между людьми. И экологию стоило бы переосмыслить как экономику природы. Но сказать это легче, чем сделать, поэтому Джекобс предлагает несколько гипотетических примеров, позволяющих преодолеть кажущуюся непреодолимой пропасть, отделяющую экономическую систему от экологической, человека от животного, город от природы. Тем самым она демонстрирует, что экспансия, выживание и упадок – это процессы, которые следуют одной и той же логике в обеих сферах. Обязательно ли саванна со змеями и птицами отличается от центра города с торговцами и художниками? «Каковы опасности джунглей и прерий, – спрашивает Бодлер, – по сравнению с ежедневными потрясениями и конфликтами цивилизации?»[625]

Вера в то, что господство человека над природой является конечной целью ти, в конце концов «предала человека и превратила брачное ложе в кровавую баню»[626]. Имея в виду этот наглядный образ, Беньямин продолжает доказывать, что целью воспитания является не господство взрослых над детьми, а прежде всего «упорядочение отношений между поколениями и, следовательно, господство (если использовать этот термин) над этими отношениями, а не над детьми». Это, заключает он, позволяет нам переосмыслить технологии не как господство человека над природой, а как отношения между природой и человеком. Та же логика применима к господству над отношениями между городом и государством, что лежит в основе провокационного предположения Джекобс о том, что экономика и экология являются одним, единым полем знания.

В 1958 году Джекобс участвовала в акции протеста против плана Мозеса разрешить движение автомобилей через парк Вашингтон-сквер, что было важной частью его грандиозного плана по строительству скоростной автомагистрали прямо через центр Манхэттена. Вероятно, именно тогда она обнаружила надпись, приписываемую Джорджу Вашингтону, на чердачном этаже монументальной арки, расположенной на северной окраине парка. «Это событие в руце Божией»[627] – слова человека, который практически в одиночку переписал историю города. Думайте о Нью-Йорке как о затянувшемся событии. Если это событие не в руках протоправителя этой земли, то тогда уж точно оно ни в чьих руках.

Готэму время от времени нужен герой, но даже Бэтмен в конце концов снимает свой костюм и возвращается в свою пещеру. Слова Вашингтона не являются декларацией слепого доверия деяниям Всевышнего или выражением нигилистической покорности перед лицом неуправляемого хаоса. Они представляют собой выражение разочарованного недоверия или прагматичного смирения. Вашингтон хотел сказать, что даже если бы мы «подняли планку до уровня, которого могут достичь лишь мудрые и честные», а не просто стремились бы «угодить людям»[628], все остальное в значительной степени осталось бы вне нашей компетенции. Правильные действия не являются гарантией того, что всё не развалится.

Арка Вашингтона в Нью-Йорке, подобно Триумфальной арке в Париже и Бранденбургским воротам в Берлине, является современной копией римского сооружения, под которым проходила победоносная армия, возвращаясь в город после очередных завоеваний. Такой обряд перехода через границу метрополиса носил религиозный подтекст: войска можно рассматривать как членов общества, спасшихся от враждебных элементов, а проход через арку как очищение от «какой-то скверны, как оставление вовне заразы или духов умерших, которые не могут пройти через узкий проход»[629]. Это была также юридическая церемония, необходимая для превращения солдата в гражданина, войны в мир и хаотического состояния природы в цивилизованный городской порядок.

Линия, которая обозначала это аккуратное разделение, без которого кровавый проект Римской империи был бы, вероятно, невыносим, в современности почти исчезла. «Мы перестали переживать ощущения пересечения порогов»[630], – осознал Беньямин однажды, наблюдая за оживленной толпой в полуденном Вашингтон-сквере, за тем, как люди совершенно невозмутимо проходили под аркой туда и сюда. Сегодня всё проникает внутрь всего остального. Ничто не оставляется позади: ни война, ни работа, ни личная боль, ни публичный позор, ни священное, ни низкое, ни наша природа, ни наша культура. Пористость современной жизни исключает введение четких границ. Пороги, водоразделы, которые всё еще существуют, являются как выходами, так и входами. Как только мы сталкиваемся с чем-то вроде открытого прохода на другую сторону, нас одолевает кафкианский паралич, который останавливает наше движение. С другой стороны, возможно, каждый момент или каждое место в современном городе, таком как Нью-Йорк, является небольшими воротами или своего рода секретным проходом.

Есть один человек, который понял всё это намного раньше и гораздо лучше, чем Вашингтон, Джекобс или даже Беньямин. Этот человек никогда не был в Нью-Йорке, потому что такого города еще даже не существовало, когда он жил, по крайней мере, под его нынешним именем. Тем не менее, выросший в Амстердаме, бесспорной столице XVII века, Спиноза хорошо знал расположенный по другую сторону Атлантики Новый Амстердам, основанный всего за шесть лет до его рождения. Когда ему было двадцать два года (в год смерти его отца и за два года до его отлучения от церкви), несколько голландских евреев высадились на Манхэттене и основали первую еврейскую общину в Северной Америке. Питер Стайвесант, бывший в то время губернатором колонии, был твердо уверен в том, что их следует изгнать с управляемой им территории, но руководители Вест-Индской компании в Амстердаме считали иначе.

Имя Спинозы редко упоминается в европейских сочинениях Беньямина. Однако в Америке его Манхэттенский проект обретает связь с Этикой Спинозы, подобную связи промокательной бумаги и чернил. Первое пропитано вторым, пусть это и невидимые чернила. В то время как главным героем метафизики Спинозы является Бог или природа, в центре философии Беньямина стоит Нью-Йорк, или абсолютная жизнь. Подобно субстанции Спинозы, Беньямин воспринимает город как чистую имманентность. Но когда он вынужден либо уточнить это утверждение, либо встретиться лицом к лицу с его неясной природой, он лишь окутывает загадку тайной, говоря, что аура Нью-Йорка – это «жизнь и ничего больше»[631].

Обычно смысл Этики Спинозы связывают с религиозной мыслью Маймонида, политической мыслью Гоббса, философской мыслью Декарта или научной мыслью Ньютона. Менее распространен подход, когда его связывают с искусством Рембрандта: как яркое отражение, почти репрезентация городской жизни, возникшей в быстро расширяющемся космополитическом хабе вокруг Амстердама, во время золотого века этого города. Если следовать по этому пути, город перестает быть просто почвой, на которой зиждется философия Спинозы. Это скорее то, к чему в конечном счете относится его странная теория модусов, атрибутов и аффектов. Его цели: увидеть город sub specie aeternitatis, с точки зрения вечности, и способствовать интеллектуальной любви к городу.

К счастью, только место способно подтверждать теорию, а не наоборот. Ибо, «в то время как факты никогда не устаревают и не портятся», как утверждает Исаак Башевис Зингер, «с комментариями это случается всегда»[632]. И в любом случае философию, как и город, невозможно завершить; в лучшем – или худшем – случае их можно покинуть или забросить.

Так что мы покинем этот корабль-текст так же, как взошли на него. Представьте себе Беньямина в зале каталогов Нью-Йоркской публичной библиотеки. Просматривая картотеку, он натыкается на карточку рукописи, датируемой семнадцатым веком. Оказывается, это комментарий к Книге Бытия. Первоначальная догадка Беньямина только усиливается по мере того, как он внимательно изучает рукопись. Автором этого неизвестного и неподписанного трактата может быть не кто иной, как Спиноза. Остается неясным, отправил ли Спиноза, спасаясь от преследований, эту невероятно еретическую книгу в Америку на хранение. Может быть, он даже написал ее в Новом Амстердаме, где, подобно многим, нашел убежище от невыносимой жизни в другом месте.

Философию на самом деле никогда не покидают и не забрасывают; ее только откладывают и прячут рукопись на дальнюю полку, где она стоит до тех пор, пока чья-то другая рука не протянется к ее корешку. И всё же в нашей книге последнее слово должно остаться за Беньямином:

Благодарности

Эта книга стала возможна благодаря щедрой поддержке Института культурных исследований в Берлине и Колледжа Эмерсон в Бостоне. Только в Берлине я стал с подозрением относится к тем «мы», которые «берут» в песне Леонарда Коэна Сначала мы возьмем Манхэттен[634] два города, где я провел свою взрослую жизнь. Только в Бостоне я понял смысл заявления Кафки в Америке о том, что этот город соединен с Нью-Йорком мостом, который «ажурно нависает над Гудзоном и будто бы дрожит, если прищурить глаза»[635]. Я повторяю эту строчку каждый раз, когда сажусь в поезд, чтобы ехать читать лекции моим студентам, и долгая поездка на работу превращается в относительное развлечение.

Я хочу поблагодарить этих хороших людей за их содействие и дружбу: это Яэль Альмог, Даниэль Барбер, Бобби Бенедикто, Рой Бен-Шай, Эмили-Джейн Коэн, Элис Гэвин, Грэм Гиллок, Павел Годфри, Антония Гроусданиду, Кит Хайнцман, Синтия Линдлоф, Стефан Педателла, Иегуда Сафран и Сандрин Санос. И конечно, Нетту Йерушалми, которая настолько реальна, что отказаться от ее вымышленного образа чисто гипотетически было одним из самых простых приемов во всей этой книге.