«Рядом с обостренно чувствующей, мятущейся Лизой жена Протасова — Елена выглядит уверенной в себе и рассудочно спокойной. Героиня Г. Карелиной способна не только на красивые слова и мысли, но и на благородные, решительные поступки… И вместе с тем в ее отношении к близким людям… сквозит холодок равнодушия… И в ее отношении к Протасову больше жалости и снисходительной опеки, чем любви, больше эгоистического самоутверждения — „я ему нужна, я должна быть с ним“, — чем истинной преданности друга и соратника.
Интересно отметить, что в „Иванове“ актрисы в некотором роде поменялись ролями. Здесь Карелина, играя Сарру, живет скорее сердцем, чем разумом. Обостренной интуицией она чувствует внутреннюю драму Иванова, но вычленяет из нее лишь холод отчуждения, потухающую любовь к себе, то есть то единственное, что еще привязывало ее к жизни. В результате именно отчуждение мужа, а не тяжелый недуг убивает ее.
Чурсина в роли Саши создает образ честной, образованной девушки, „эмансипе“, знающей цену своему бездуховному окружению. Но и у нее, как у Елены в „Детях солнца“, на смелых суждениях и решительных поступках лежит печать рассудочности, придуманности, самолюбования собственным благородством. В Иванове ее привлекает как раз то, что он сам больше всего в себе ненавидит — сломленность, нытье, „гамлетизм“. Есть что-то книжное и нездоровое в том, как Саша-Чурсина, давно поняв, что нет никакой любви, самозабвенно, больше для собственного самоутверждения, несет свой крест спасителя потерянной души, усугубляя из добрых побуждений нравственное страдание Иванова и невольно подталкивая его к трагической развязке.
В образах Елены и Саши прослеживается еще одна связующая нить между спектаклями, высвечивается еще одна грань духовной несостоятельности — абстрактное благородство, эгоистичные прямота и честность, от которых больше вреда, чем пользы».
Согласитесь, чрезвычайно интересное наблюдение! И как жаль, что ушли те времена (неужели безвозвратно?!), когда рецензии на спектакли писались серьезно и побуждали к мысли, к сопоставлениям, к созданию некоего контекста культуры, в котором они воспринимались!..
Невымышленно важным представляется мне в рецензии Р. Кушнарева это сопоставление пьес Горького и Чехова, ранних, далеко не столь совершенных, как более поздние, но с четко и объемно выступающей идеей — идеей того, что получит развитие в других, ставших привлекательнее для театров на протяжении более чем столетия, произведениях.
А в сопоставлении характеров героинь в трактовке одного и того же режиссера со всей очевидностью выявлена мысль, ее напряжение, ее течение для Арсения Сагальчика и — его увлечение артистами труппы, использовать дарование которых он стремился наиболее разнообразно, вновь и вновь приводя их к новым «покорениям вершин».
Давайте попробуем вспомнить: часто ли доводилось нам видеть на подмостках вот такую Сашу из «Иванова»? Разве что только в последние годы. Прежде толкование этого образа было довольно однозначным: девушка, страдающая от любви к немолодому, усталому, обессиленному жизнью и семейной драмой мужчине. Да, порой в Саше прорывалось нечто неприятное, коробящее, настырность, которая делала ее человеком той среды, что воспитала, но… это шло в значительной мере от текста Чехова, а не от интерпретации роли. У Сагальчика же это было осмысленное и — не только по тем временам — яркое явление, великолепно воплощенное Людмилой Чурсиной.
Во время гастролей театра в Томске в газете «Красное знамя» корреспондент Б. Бережков писал: «Интереснейшую Сашеньку увидели мы в исполнении… Л. А. Чурсиной. В ее героине сохранились и наивный порыв, и ясная девическая влюбленность, и чистое стремление „спасти“ заблудившегося Иванова — вполне в стиле того времени. Но — и это также в стиле времени — Сашенька Чурсиной — вовсе не сплошное розовое обаяние. Эта умная, интеллигентная, чуткая девушка — в то же время порождение своей среды. Твердые, волевые нотки, проскальзывающие в интонациях Сашеньки-Чурсиной во второй половине пьесы, заставляют думать, что она, будь Иванов немного другим, еще сумела бы по-крупному побороться за свое счастье. Эти черты тоже заложены в чеховском тексте, но как-то ускользали от внимания. Заслуга режиссера и актрисы в том, что они сумели разглядеть их».
А в одной из ленинградских газет очень точно отмечалось, в чем именно заключена современность прочтения Арсением Сагальчиком чеховского «Иванова» — театральный критик, кандидат филологических наук Т. Ланина отмечала, что на спектакле приходит неожиданная мысль: большинство героев пьесы видят спасение в возможности договориться друг с другом, «ввести человеческие отношения в границы разума и логики. Больше всего они хотят, чтобы их выслушали и поняли».
Эта мысль, помнится, была одной из главных и для меня, когда десятилетия назад я смотрела «Иванова» в постановке Арсения Сагальчика. А запомнилась на все эти долгие годы, скорее всего, потому что тогда казалось: все беды от непонимания, от неумения и нежелания выслушать друг друга.
Не это ли становится так важно и сегодня?..
А вот известный критик Ю. Смирнов-Несвицкий увидел в Саше, сыгранной Людмилой Чурсиной, лишь «привлекательность, утонченность, трогательность и… беспомощность», словно и не проскальзывали в этой роли актрисы черты коробящие, глубоко неприятные, которые, может быть, сильнее прочего свидетельствовали о том будущем, которое для нас стало настоящим…
Как хорошо, однако, что все мы — зрители и критики — такие разные, так по-разному смотрим, видим, делаем выводы.
В рецензии Галины Коваленко в «Ленинградской правде» отмечалось, например: заданная Чеховым мысль о том, что Саша любит не столько Иванова, сколько свою задачу спасения его, не получила убедительного режиссерского решения, а Людмила Чурсина вложила в свою героиню чересчур много страсти, пытаясь раскрыть ее мотивы.
Но куда же деться без страсти, сформированной книжностью и желанием отгородиться от своей среды? Здесь уместно, мне кажется, вспомнить совсем другую, предшествующую Саше Лебедевой героиню — Веру из «Обрыва» И. А. Гончарова. Может быть, это сравнение и покажется кому-то не совсем логичным, но никуда не уйти от него: так ли уж была влюблена Вера в Марка Волохова или стремление к «перевоспитанию» оказалось намного сильнее, если привело ее к обрыву в самом широком понимании этого глобального для Гончарова понятия?
В «Обрыве» писатель указал начало того процесса, который позже покатится, словно снежный ком, обратившись в настоящую протестную акцию в первые десятилетия ХХ века: от первых «эмансипе», желчно высмеянных И. С. Тургеневым в «Отцах и детях» в образе Кукшиной и сочувственно обрисованных Н. Г. Чернышевским в Вере Павловне из «Что делать?» до поименованных и не имеющих имен персонажей А. Н. Толстого в первых главах «Хождения по мукам», воссоздающего атмосферу Петербурга накануне Первой мировой войны…
Список мог бы быть куда более обширным и исчерпывающим, но дело сейчас не в нем.
Эти мотивы «эмансипации» заглохнут на время, чтобы возродиться после Октябрьской революции в призывах отказаться от института брака, как и от прочих многочисленных буржуазных ценностей, воспринять свободу во всей полноте, которую она сулит.
Но с новой силой и уже почти как пародия возродится «теория эмансипированности» в конце прошлого — начале нынешнего веков. Только одно будет разниться — сегодня отнюдь не книжностью и не страстью к перевоспитанию объяснимы подобные явления «захвата» того, кого женщина сама назначила своим избранником…