Он осушил свой бокал и принялся поочередно заглядывать в остальные судки.

— Я завидую тебе, Макс. Ты пребываешь вдали от фронта и от Берлина.

— Я заслужил это, — ответил я.

— Я тоже, однако мне не предложили такой пост.

— Но тебе же всегда нравилось на фронте. Ты любишь острые ощущения.

— Временами, — согласился Дитер. — И все-таки здесь благодать: ни тебе свиста пуль, который слышишь даже сквозь сон, ни соглядатаев, которые следуют за тобой по пятам, фиксируя каждый твой жест, каждое сказанное тобой слово, чтобы потом настрочить на тебя донос.

— Порой здесь невозможно дышать от вони, — заметил я, ввинчивая штопор в пробку. — Марта постоянно жалуется.

— Я вижу, ты обзавелся хорошенькой еврейкой, — сказал Дитер, принимаясь за паштет.

Мы оба посмотрели на девушку. Она неподвижно сидела на полу в углу кабинета, обхватав руками колени. Платка на голове у нее не было, ее коротко остриженные волосы казались совершенно белыми. Она смотрела прямо перед собой на окно, за которым сгущались тучи.

— Поразительно красивое лицо, — сказал Дитер. — Даже теперь.

— Да.

— А Марта не…

— Я не разрешаю Марте заходить в мой кабинет.

— Жены всегда находят, к чему придраться, — проговорил Дитер, кладя на тарелку несколько ломтиков жареного мяса.

— Увы, это так.

— Руди пришлось избавиться от своей любовницы-еврейки, — вздохнул Дитер, поливая мясо соусом.

— Что ты говоришь?!

— Да, и от сына, которого она с ним прижила.

— Когда? — спросил я, невольно придвигаясь к нему.

— В прошлом месяце.