Открыв глаза, я увидел в зеркале свое отражение: дуло пистолета, приставленное к правому виску, взлохмаченные волосы, затравленный, как у заключенного, взгляд. Я почувствовал приступ дурноты. Склонившись над раковиной, я сжал свободной рукой ее край, пока дурнота не прошла. Казалось бы, что может быть проще: поднести пистолет к виску и спустить курок. Я столько раз стрелял из пистолета, что, разбуди меня среди ночи, не замешкался бы ни на минуту. Я ополоснул лицо холодной водой. Выпрямился и, затаив дыхание, изо всех сил прижал дуло к виску. Ну, нажимай! Сильнее. Еще сильнее. Стальное дуло у виска. Висок под стальным дулом. Жми. Жми сильнее. Пока висок не заноет от боли. Нет, мне не было страшно: у меня попросту не хватило духа.
— Папа, у меня болит голова, — сказала Ильзе.
Она со страдальческим видом сидела за столом, положив подбородок на руки.
— Это от газа, — добавила она.
— От газа? — удивился я, звякнув ножом о тарелку. — Я не чувствую запаха газа.
— Надо проверить плиту, — сразу насторожилась Марта.
Она поставила на стол свою тарелку, вытерла руки о фартук и, подойдя к плите, принялась осматривать и нюхать горелки.
— Кажется, маленькая горелка вышла из строя, — заключила она.
— Я говорю совсем не про этот газ, — продолжала Ильзе.
— А про какой? — спросил я, положив вилку и вытирая рот салфеткой.
— Про еврейский, — сказала Ильзе, уронив голову на руку.
— Еврейский? — удивилась Марта и быстро взглянула на дочь. — О чем ты говоришь, Ильзе?
— Это еврейский газ, еврейский газ. Газ, которым убивают евреев.
— Макс! — воскликнула Марта, переводя взгляд на меня.
— Тот газ не пахнет, Ильзе, — поспешил успокоить ее я.
— Пахнет!
— Нет, не пахнет.
— У меня от него болит голова.
— Если бы ты вдохнула хоть немного того газа, тебя бы уже не было в живых.
Я отломил кусочек черного хлеба. Ильзе оттолкнула от себя тарелку. На другом конце стола Ганс сбросил ложку с подставки, прилаженной к его высокому стульчику. Он принялся стучать ножками и свесился со стула, пытаясь достать ложку. Я положил себе на тарелку картофеля.