Не менее удивительным показалось свидетелю и обвинение по пункту 2, в мародерстве. Во время войны, да еще на неприятельской территории, оставленной жителями, ничьи войска не церемонятся с частной собственностью и берут все, что им нужно. По этому пункту можно было бы казнить всех офицеров и солдат, входивших в пределы Германии и Австрии. Но помимо того, если уже имелось против Мясоедова доказанное обвинение в государственной измене, влекущее за собой смертную казнь, то какая же надобность была в такой анекдотической натяжке, как взятие каких-то ничтожных вещиц, найденных у Мясоедова при обыске.

3-й пункт слышанного капитаном Б, приговора представлялся ему уже совершенно непонятным. По этому пункту никто, кроме него показаний не давал, но те рассеянные вопросы, которые предлагал ему Мясоедов, не могли бы дать немцам никакого представления ни о наших силах, ни о их расположении.

«Под такое обвинение можно было бы с успехом подвести любого офицера русской армии, явившегося на чужой участок и задававшего, вероятно, такие же вопросы».

«Позорное» дело Мясоедова произвело на свидетеля «впечатление грубейшей подделки, имевшей целью найти козла отпущения в несчастном разгроме 10-й армии и гибели 20-го корпуса».

Излагая две группы того обвинительного материала по делу Мясоедова, с которым я ознакомился летом 1917-го года, я умышленно отложил оценку третьей группы, т. е. самого приговора того военно-полевого суда, который судил его в Варшаве. Сделано это было с целью облегчить читателю возможность более наглядного сопоставления того, что я читал в 1917 году, с тем, что капитан Б. слышал на суде в Варшаве в 1915 году.

В том приговоре Варшавского военно-полевого суда, который я читал и который был приобщен к делу Сухомлинова в качестве вещественного доказательства, имелось не три, а четыре пункта.

По пункту 1 Мясоедов признавался невиновным в том, что, состоя на службе при штабе 10-ой армии и имея потому возможность получать сведения о состоянии наших войск, он вошел в сношение с противником и передал ему сведения, касавшиеся 20-го армейского корпуса.

По пункту 2 он признавался виновным в том, что будучи назначен в крепость Ковно для агентурной разведки, собирал сведения о расположении наших частей с целью сообщения их неприятелю.

По пункту 3 он признавался виновным в том, что в период времени с 1907-го по 1912-й годы собирал и сообщал иностранному государству, сведения, подлежавшие хранению в тайне в видах внешней безопасности государства.

По пункту 4 он признавался виновным в том, что похитил из охотничьего домика Императора Вильгельма, находившегося на занятой нашими войсками неприятельской территории, две гравюры.

Так как по первому пункту Мясоедов был оправдан, а по второму и третьему пунктам приговорен к смертной казни быть не мог, ибо деяние изложенное в пункте втором, являлось только покушением, а заключавшееся в пункте третьем учинено было не в военное, а в мирное время, то оказывалось, что смертный приговор Варшавским судом вынесен Мясоедову за деяние, изложенном в пункте четвертом, то есть за присвоение двух гравюр.

Сопоставление этого приговора с тем, который слышал капитан Б. приводит к заключению, что приговоров было два: один подлинный, слышанный капитаном Б. на суде в 1915-ом году и признававший Мясоедова виновным в предательстве на театре военных действий, и другой, подложный, приложенный к следственному делу о Сухомлинове и признававший Мясоедова в предательстве невиновным.

Кроме того, во втором приговоре оказалось включенным новое обвинение в шпионаже (пункт 3) которого, как это видно из показания капитана Б., в приговоре Варшавского полевого суда не было вовсе.

Для чего понадобилось включение пункта 3, читатель узнает из дальнейшего, что же касается пункта 1, то тут возможны, конечно, лишь догадки.

Наиболее вероятной из них представляется опасение, что в силу закона от 13-го июня 1917-го года, дело Мясоедова будет пересмотрено военно-окружным судом, и, так как в подлинном приговоре пункт 1 о предательстве излагался в виде общей характеристики действий Мясоедова, без конкретных указаний на поступки, из которых эти действия слагались, то отмена такого приговора являлась совершенно несомненной.

Наоборот, при оправдании по пункту о предательстве, всякая возможность отмены приговора Варшавского военно-полевого суда отпадала, так как назначение им Мясоедову смертной казни за мародерство, при наличии сознания в этом деянии, являлось юридически правильным⁶⁶.

Желание во чтобы то ни стало сохранить силу судебного решения за Варшавским приговором, совершенно необходимом творцам и руководителям Сухомлиновского процесса, для сконструирования обвинения в «предательстве» военного министра и было, по-видимому, причиной того, что Мясоедов, признанный виновным в предательстве в 1915-ом году, в 1917-м в этом деянии оказался оправданным.

Действительность показала, впрочем, что опасения творцов и руководителей были напрасны. Петербургский военный прокурор не возражал против утверждения, что пересмотр Мясоедовского дела военно-окружным судом задержит уже назначенное к слушанию дело Сухомлинова. Чем он руководствовался, сказать трудно, так как пересмотр письменного дела Мясоедова не мог потребовать более одного-двух часов времени. Прошение же об этом пересмотре поступило до 13-го июля, т. е. более чем за месяц до 14-го августа, когда должно было начаться слушанием дело Сухомлинова.

Другим основанием к обвинению Сухомлинова в измене был приговор военно-полевого суда в городе Бердичеве по делу о преступном сообществе, поставившем себе целью способствовать Германии и Австрии в их враждебных против России действиях.

О том, что кроме Мясоедовского будет еще использовано и это дело, мне летом 1917 года известно не было, и я с ним не познакомился, поэтому сущность его передаю по данным обвинительного приговора, кассационной на него жалобы и объяснений самого Сухомлинова в его книге «Воспоминания»⁶⁷.