В конце декабря 1914-го года, ввиду подготовлявшейся операции против австрийской крепости Перемышль, началась переброска в Галицию войск с тех наших фронтов, которые высшее командование признало вышедшими из сферы немецких нападений. К числу таковых была отнесена и та небольшая часть восточной Пруссии, которая еще оставалась в нашем владении и на которую наступление немецкими военными не ожидалось по той простой причине, что если у немцев не хватило сил очистить ее до сих пор, то в будущем эти силы будут с каждым днем уменьшатся, а следовательно, уменьшатся будет и возможность их наступления. Это логически правильно построенное рассуждение ходом событий, однако, не подтвердилось.

Дав нам возможность спокойно увести значительную часть войск, и зная слабую провозоспособность наших железных дорог, исключавшую возможность быстрой их переброски, немцы в середине января 1915 года начали операцию, имевшую конечной целью полное очищение своей территории. Операция эта им удалась благодаря целому ряду наших ошибок, так как, несмотря на увод из восточной Пруссии большого количества войск, все же численный перевес оставался на нашей стороне. В результате немецкого наступления 20-ый корпус был уничтожен, а остальные части 10-й армии приведены в совершенное расстройство.

Гибель целой армии, сопровождавшаяся неисчислимыми материальными потерями, произвела ошеломляющее впечатление. Понеслось проклятое слово «измена», и по всей стране поползли самые нелепые легенды о шпионах и предателях. Десятой армией командовал генерал Сиверс, начальником его штаба был генерал барон Будберг. Обоих немедленно устранили от должностей, и, судя по характеру оценки их боевой деятельности, все ожидали предания их военно-полевому суду по обвинению в измене.

Но затем наступила заминка, о Сиверсе и Будберге все замолчали, а в конце марта 1915-го года в газетах появилась заметка, что заведующий контрразведкой при штабе 10-й армии подполковник Мясоедов⁶⁰ повешен за шпионство и мародерство. Одинаковая редакция этой заметки во всех газетах, исходившей, очевидно, из одного и того же официального источника, сразу обращала внимание своей загадочной лаконичностью. Отсутствие указания на какие-либо конкретные действия было тем более странно, что шпионом оказалось лицо, служебные обязанности которого заключались в борьбе со шпионажем. Еще удивительнее представлялось одновременное обвинение этого лица и в мародерстве, то есть грабеже на театре военных действий. Жандармский полковник, служащий при штабе армии и занимающийся шпионажем и мародерством, казался явлением просто невероятным, но в моей памяти хорошо сохранилась роль Мясоедова в Виленском процессе о чинах пограничной стражи. Роль эта определенно относила его к людям, умеющим греть у жизненного костра обе руки. В ее аспекте невероятное становилось возможным.

Законом 13-го июня 1917-го года Временное Правительство предоставило всем осужденным военно-полевыми судами или их родственникам просить о пересмотре их дел. Срок для подачи таких прошений был установлен месячный и истекал 13-го июля. По Мясоедовскому делу такое прошение поступило к военному прокурору за несколько дней до истечения срока. Случилось это потому, что родственники его проживали вне Петербурга и о своем праве узнали только от защитников генерала Сухомлинова.

Дело Мясоедова, как приобщенное к следствию о бывшем военном министре, находилось в распоряжении обер-прокурора Сената Носовича, и затребовавшему его военному прокурору оно было дано на условии безотлагательного возвращения ввиду опасения, что пересмотр этого дела военно-окружным судом задержал бы уже законченное к слушанию на 14-е августа дело генерала Сухомлинова.

Насколько вспоминаю, дело Мясоедова состояло: 1) из 3–4 томов разного рода переписок, 2) небольшого судебного следствия и 3) приговора и протокола военно-полевого суда.

Ознакомившись с этими материалами во время кратковременного нахождения их в канцелярии военного прокурора, передаю в существенных чертах ту печальную Одиссею, которая для героя ее началась с процесса в Вильно и окончилась виселицей в Варшаве.

После поданного в 1907-м году ходатайства Виленского суда на высочайшее имя с изложением в нем известного уже читателям показания Мясоедова, командир корпуса жандармов сообщал дежурному генералу генерального штаба, «что подполковника Мясоедова представляется необходимым переместить с занимаемой им должности на другое место после нескольких неосторожных показаний его на суде в Вильно, которые послужили революционной печати предлогом для нападений на правительство и корпус жандармов».

Удаленный из управления жандармской политической полиции и зачисленный в состав тех жандармских чинов, которые несут только обязанности общей полиции на железнодорожных станциях, Мясоедов обосновался на пограничной с Германией станции Вержболово. Такая деградация, однако, департамент полиции не удовлетворила, и очень скоро один из секретных агентов департамента полиции некто Герц, обвинил Мясоедова в «неблагонадежности» по части сношений с германским генеральным штабом.

Главным основанием такого подозрения признавалось то, что Император Вильгельм, приезжая на охоту в свое имение Роминтен, находившееся вблизи станции Вержболово, приглашал Мясоедова к обеду и часто делал ему ценные подарки.

Наивность предложения, что германский Император может расплачиваться за шпионаж серебряными портсигарами и портретами с собственноручной подписью, была настолько очевидной, что ведавшее делами контрразведки главное управление генерального штаба оставило этот донос без последствий, но негласную разведку по этому поводу все же произвело. Как и следовало ожидать, ничего подтверждающего донос Герца ею добыто не было, но допрошенные таможенные чины между прочим показали, что Мясоедов действительно злоупотреблял своим служебным положением, однако делал он это в области, ничего общего с шпионажем не имеющей. Пользуясь своей властью, как начальника станционной полиции, он освобождал от таможенного досмотра багаж высокопоставленных лиц и их супруг. В числе последних была между прочим и жена военного министра Сухомлинова, ежегодно ездившая за границу и привозившая оттуда все прелести парижского творчества по туалетной части. По этому поводу против Мясоедова, впрочем, не только не возникло какое-либо «дело», но наоборот, незаконные услуги высокопоставленным контрабандистам, надо думать, и помогли ему выйти из ведения департамента полиции, учреждения хорошо известного своей традицией беспощадно преследовать всех нарушителей его служебных тайн. Едва ли можно сомневаться, что именно протекцией жены Сухомлинова Мясоедов обязан был состоявшимся в сентябре 1911 года назначением его в распоряжение военного министра, поручившего ему организацию в армии политической разведки. Давая Мясоедову такое назначение, Сухомлинов, однако, одной рекомендацией своей жены не удовлетворился. Он запросил и получил отзыв от командира корпуса жандармов и целого ряда других должностных лиц, аттестовавших Мясоедова как прекрасного работника и выдающегося офицера.

Переехав в Петербург для самостоятельного заведования особым органом, Мясоедов торжествовал, но не дремал и департамент полиции. По-видимому один из его секретных агентов довел до сведения либерального депутата Государственной Думы А. Гучкова⁶¹, специально ведавшего делами армии, об учреждении в ней военным министром специального органа политического сыска с немецким шпионом во главе. Гучков поместил соответствующую статью в газету «Новое Время». Мясоедов ответил на нее вызовом на дуэль. Подхваченное печатью, дело получило такую широкую огласку, что правительство вынуждено было поручить расследование его главному военному прокурору.

Одновременно со стороны общества тем же занялась консультация петербургских присяжных поверенных.

Расследование главного военного прокурора установило полную несостоятельность обвинения. В консультации же присяжных поверенных сам А. Гучков публично признал, что положительных данных, подтверждающих обвинение Мясоедова в шпионаже, у него не имеется. Хотя реабилитация Мясоедова была таким образом полная, но поднятый вокруг его имени шум принял такие размеры, что оставаться на службе он не мог, и в апреле 1912-го года был уволен в запас армии. У Сухомлинова Мясоедов, таким образом, служил с сентября 1911-го года по апрель 1912-го года, то есть 7 месяцев.

Когда летом 1914-го года возникла война, Мясоедов обратился к военному министру с просьбой посодействовать его поступлению на службу. Сухомлинов никаких рекомендаций ему не дал и частным письмом ответил, что против его поступления на службу ничего не имеет и что прошение об этом ему надлежит подать в установленном порядке.

Со времени Гучковских разоблачений прошло несколько лет, окончились они для Мясоедова благоприятно и все же сделанные им в начале войны попытки получить службу при каком-нибудь штабе армии потерпели неудачу. «На всякий случай» считалось благоразумным иметь офицера «без прошлого». Вероятно, такой же уклончивый ответ последовал бы на его просьбу и со стороны штаба 10-й армии, если бы она не оперировала в Восточной Пруссии. Район этот, быт его населения, хорошо известные Мясоедову, как служившему на пограничной станции Вержболово, побудили командующего армией, генерала Сиверса, принять его на службу и поручить заведование контрразведкой, то есть посылкой к неприятелю наших шпионов.

Как показали последующие события, генерал Сиверс спас этим самого себя, и своего начальника штаба от грозившего им после разгрома армии военно-полевого суда. Виновником этого разгрома был сделан Мясоедов.

Данные, которыми оперировали изобличавшие его лица, были собраны в небольшом томе следственного производства, сводились в сущности к одному событию.

В 1915 году, недели через две после разгрома 10-й армии и гибели 20-го корпуса к начальнику главного штаба явился молодой человек и отрекомендовавшись Кулаковским⁶², сообщил, что он офицер 23-го Низовского полка, почти полностью уничтоженного в сражении под Танненбергом. Лишенный вследствие контузии сознания, он был подобран немцами и помещен в такой лагерь, в котором не было не одного русского. Не зная никакого языка кроме родного, он в течение месяца был обречен на безмолвие, так как с французскими и английскими пленными мог объясняться только знаками. Единственным утешением в этом положение ему служили редкие приезды в лагерь одного офицера германского генерального штаба, хорошо знавшего русский язык и беседовавшего с Кулаковским об его родине.