В петербургском военно-окружном суде должности замещались обыкновенно по протекции. Интересам службы такой порядок не вредил, так как персональные качества служащих нашего миниатюрного ведомства были более-менее одинаковы, да и петербургский суд отличался от других разве только тем, что независимая деятельность его в значительной степени стеснялась влиянием разного рода сосредоточенных в столице высоких властей. Но после революции 1905 года в военные суды стали передавать политические дела, защитниками по которым часто выступали самые блестящие из петербургских адвокатов. Для состязания с ним понадобился обвинитель, обладавший некоторым даром слова. Это качество, отмеченное в моей аттестации от кавказского прокурора, и было причиной сделанного мне предложения занять в Петербурге должность помощника военного прокурора с тем, чтобы до открытия вакансии я нес ту же обязанность в Виленском суде¹³.

Это было временем ликвидации революционного 1905-го года. Если бы кто-нибудь взял на себя труд перечитать газеты и журналы времени нашей первой революции, он нашел бы в них тот же клич «долой», которым общественные деятели, думские ораторы и передовые мыслители насыщали обывательскую массу накануне грозных событий 1917 года. Как в первую, так и во вторую революцию лейтмотивом всей периодической прессы была злоба и ненависть к правительству и всем органам власти вообще. Ужас Цусимы и позор проигранной войны¹⁴ требовали искупления грехов. Но грехи эти лежали вовсе не на одном Царе с его министрами и чиновниками. Всякое правительство есть исторический факт являющийся продуктом общественного творчества, и царское правительство было только головой, мозгами того общественного тыла, которое называлось русской буржуазией. Этот мозг питался ее жизненными соками и омывался ее кровью. Массовый интеллигент-обыватель, составляющий тот слой русского населения, которым определяется весь характер государственной жизни страны, не обладал элементарными качествами гражданина. Он не знал чувства патриотизма, не был способен к жертвенности, и только личные выгоды и интересы вызывали у него энергию и пробуждали деятельность. Он был ужасающе беспринципен. Конечно, далеко не все бездельничали, брали взятки и потрафляли¹⁵ начальству, но терпели таких людей решительно все. Все мы жали им руки и никто не чуждался их общества. И неправда, что причиной этого попустительства были прославленное русское добродушие и незлобивость. Причина его лежала в общей беспринципности, в отсутствии нравственной брезгливости. Это было то качество, которое так красочно оценивал Гоголь: «и только что они избили его (Ноздрева) чубуками и задали такую трепку его густым бакенбардам, что из двух осталась только одна, как к столу, за которым они сели продолжать игру, подошел тот же Ноздрев и, что удивительнее всего — и они как будто ничего, и он ничего»¹⁶.

Сплоченная общим чувством ненависти и злобы, эта общественность стала действовать сообща, но деятельность ее во время обеих революций была только разрушительной. Обывательская масса эта не была оплодотворена никакой идеей, ей были чужд тот возвышающий душу энтузиазм, без которого общественное созидание и творчество немыслимы.

Но те водители общественной мысли, которые видели в Цусиме¹⁷ и Мукдене¹⁸ не народный позор, а открывавшуюся возможность к захвату политических свобод, не были способны выковать из обывателя гражданина, научить его честно служить и создать в нем любовь к той родине, разгрому которой они сочувствовали.

Брошенный им впоследствии министром Столыпиным упрек в том, что им нужна не Великая Россия, а великие потрясения, справедлив¹⁹.

Надежды на японские победы оправдались. Студенты прекратили занятия наукой, профессора, открыто им сочувствовавшие, объявили себя бессильными противиться обращению высших учебных заведений в места политических сходок, рабочие устроили забастовки во всех фабричных районах. Остановились на всей территории государства железные дороги, в городах прекратилось освещение, бездействовал телефон. Образовалось множество союзов адвокатов, инженеров, профессоров, земских деятелей и других, выносивших свои оппозиционные резолюции, а богатые промышленники стали снабжать эти организации деньгами.

И все это творилось в наивной уверенности, что на другой же день после дарования конституции деревенские бабы пошлют своих неграмотных детей в школы, бездельники станут ревностно служить, взяточники обратятся в честных людей, рабочие прекратят пьянствовать, и вся жизнь станет прекрасной. А главное, все это достигалось без долгой, мелочной и скупой работы перевоспитания. Один нажим на рулевое колесо — и вся столетиями сложившаяся русская действительность вдруг оказалась перевернутой. Свобода 1905-го года, несомненно привела бы Россию к событиям, наступившим 12 лет спустя, если бы умнейший из государственных деятелей, граф Витте²⁰ не сумел их задержать. Революция была подавлена, но парламент Россия все-таки получила. И как только это случилось, так общее единство, построенное на чувстве ненависти к власти, быстро распалось и сменилось многочисленными партиями с их разнообразными, часто фантастическими программами, борьбой за свои узкие партийные интересы и ненависть к своим политическим противникам. В остальном все осталось по прежнему: та же беспочвенность, те же ссоры и дрязги, беспринципность и бездейственность. Когда 10 лет спустя великая мировая трагедия потребовала от нашей общественности качеств зрелого гражданина, она этого испытания не выдержала и еще раз доказала свою неспособность к государственному водительству.

С этого момента гибель ее стала неизбежной и участь, постигшая французское феодальное дворянство, предрешенной. Оправдались мудрые слова Моммзена²¹: «историческая судьба есть историческая справедливость».

А под этим тонким, как паутина слоем такой общественности лежала многомиллионная народная толща с культурой времен крещения Руси Владимиром Святым²². Почти поголовно безграмотная, непроницаемо невежественная, она столетиями жила в состоянии гнетущей тьмы и безвыходной нищеты и став двигателем мировых событий, прежде всего проявила все те качества голодного волка, которые выработала в ней история в своем вековом течении.

Само собой разумеется, что все эти оценки и соображения пришли мне в голову только теперь, когда, оглядываясь на пройденный путь, легко разбивать его на главы и находить для каждой из них свою формулу. Но при подъеме на жизненную гору все мы в гораздо большей степени являемся продуктами своего времени, чем при спуске в долину забвения. Поэтому 30 лет тому назад мысли и чувства моих современников оказывали большое влияние на мое отношение к тем борцам за свободу, которым мне приходилось обвинять.

Просматривая теперь сохранившиеся у меня многочисленные обвинительные акты и наброски моих речей по политическим делам, я в революционной деятельности того времени ничего кроме граничившего с глупостью дилетантизма не вижу. Тогда я этого не замечал вовсе. Но как тогда, так и впоследствии, больше всего меня поражала отсутствие у многих революционных деятелей элементарной идейности. И удивительнее всего, что предателями были вовсе не отъявленные негодяи, а люди обычной нравственности, но сознание гнусности именно предательства было просто-напросто вне их духовного мира. В нем его не было.

Если бы мне предложили найти для политических процессов того времени общую формулу, я бы ее выразил так: каждая группа политической организации в десять членов слагается из двух предателей, двух растратчиков, трех дураков и только трех идейных работников. В то время, однако, не только в моих глазах, но и в представлении судей, окраску политическому делу давали не многочисленные негодяи, но малочисленные идейные люди. Будучи преданными и проданными, они неизменно вызывали к себе благожелательное сочувствие.

Относительно либеральные тенденции военных судов и склонность их к оправдательным приговорам при отсутствии несомненных доказательств вины скоро стали одной из причин, побудивших политическую полицию прибегать к действиям, получившим название провокации. С несомненностью убедился я в этом только один раз.

Виновником ее был ротмистр жандармской политической полиции Мясоедов. Провокация, совершенная им по указанию департамента полиции, восемь лет спустя послужила исходным пунктом для обвинения, приведшего его к виселице.

В 1907-м году мне было поручено ведение в Виленском военно-окружном суде дела о нескольких солдатах пограничной стражи, обвинявшихся в пропуске контрабанды. В июле месяце днем офицер, объезжавший в необычное время линию сторожевых постов, задержал человека переходившего границу с двумя небольшими тюками. Вместе с контрабандистом офицер отправился на ближайшую заставу и, войдя в караульное помещение, к удивлению своему застал там всех часовых ближайшего района. Они пьянствовали с угашавшим их водкой унтер-офицером жандармской политической полиции. Испуганный контрабандист тут же указал на жандарма, заявив, что по его поручению он ходил в Германию, получил там имевшиеся при нем тюки и перенес их через границу. Желая проверить это сознание, офицер вскрыл тюки и остолбенел: в них оказалась революционная литература. Тут были брошюры о том, как пользоваться ручными гранатами, наставления для революционной пропаганды в войсках, порнографическая карикатура на Государя и т. п.

Расследование установило, что как принятие революционной литературы в Германии, так и перенос ее через границу организовал жандармский ротмистр Мясоедов, унтер-офицеру же было поручено только отвлечь часовых с границы, чтобы дать возможность посланному беспрепятственно ее перейти. С помощью водки устроить это оказалось не трудно и все дело несомненно прошло бы благополучно, если бы не объезд офицера, которого нельзя было предвидеть, потому что тюки с литературой проносились днем, когда деятельность контрабандистов невозможна, а потому и не бывает объездов начальства.

Председательствовал по этому делу генерал Булычевцев²³. Добрый и безупречно честный, человек этот принадлежал к тому типу русских людей, которых французы характеризуют выражением «ame slave»²⁴. Эти люди, если они либералы, то требуют свободы собраний вплоть до права устраивать митинги на железнодорожном полотне, если они любят, то уж всех до клопа включительно, и если они справедливы, то способны воспретить употребление нафталина, губящего массу ни в чем не повинной моли. Идеалист и мечтатель он в высшей степени страдал тем недугом, который так порицал во мне мой кавказский прокурор, и который заключался во внесении своего субъективного отношения, своих личных чувств и убеждений в судебные дела. Среди нас, сослуживцев, генерал пользовался репутацией рыцаря без страха и упрека, а в судебном мире он приобрел известность тем, что добиваясь по одному делу оправдательного приговора, продержал не соглашавшихся с ним судей в совещательной комнате тридцать часов без еды и сна. Измученные судьи вынесли желательный приговор, но подали затем жалобу, справедливо обвиняя председателя в насилии над их совестью. Генерал оправдался ссылкой на статью закона, обязывавшую председателей по возможности склонять судей к единогласному решению, и продолжал занимать столь мало соответствовавшее его духовному облику кресло военного судьи. Мясоедов знал репутацию генерала и, вероятно, для обеспечения себе большей свободы в разговоре с ним, явился давать свое свидетельское показание не в офицерском мундире, а в статском платье. Обвинительного акта по этому делу в моем архиве не сохранилось. Касавшийся исключительно виновности солдат, он никакого интереса не представлял, ценности же его как содержавшего все даты события я в то время, конечно, предвидеть не мог. В набросках моей обвинительной речи, сделанных во время обеденного перерыва судебного заседания, показание Мясоедова намечено лишь в общих чертах, и для связного его изложения многое приходится пополнять по памяти. Излагая это показание теперь, 27 лет спустя после его дачи, я умышленной неправды не допущу и потому за верность общего смысла ручаюсь, но в деталях и частностях могут быть, конечно, ошибки и неточности.