Символизировать довоенную Россию одетым в лохмотья человеком было бы, конечно, несправедливым преувеличением, ошибочна так же и общераспространенная вера в ее сказочные богатства. Те сокровища, которыми владела Россия, были зарыты в недрах земли, покрывали отдаленные лесные пространства ее окраин, находились в текущих по малообитаемым губерниям могучих реках и хранились в недоступных водах Ледовитого океана. Все это были не богатства, все это были только возможности. Обладавший ими народ был беден.

Адам Смит¹ определяет благосостояние народа количеством находящегося в его обращении металла. У русского мужика оно состояло из медного пятака в кармане и медного креста на шее. Печать этой бедности лежала на всех учреждениях страны: на ее чиновниках, военных, администрации и всей вообще государственной жизни. Бедность была одна из причин того, что в России многое было второсортным, недоделанным и потому отсталым.

Но склонность к перстням, не соответствовавшим костюму, была и у дореволюционной России. Занимая ¹/₆ часть всей суши и являясь поэтому скорее страной света, чем государством, Россия 60 лет тому назад имела только шесть университетов². Эта бедность не удержала, однако, Императора Александра Второго от учреждения специальной, несуществовавшей ни в одной другой стране Военно-Юридической Академии³. Дарованный Царем народу новый Суд должна была получить и армия.

Курс наук в Юридической Академии был установлен соответствующий программе юридических факультетов университетов с добавлением к ней военных законодательств, как отечественных, так и иностранных государств. Поступлению предшествовал конкурсный экзамен, на который в мое время являлось человек 80 офицеров, а принималось 15. С самого своего возникновения Академия была поставлена в исключительно привилегированное положение. Украшавшие ее стены портреты свидетельствовали, что в ней читали свои лекции многие из творцов русского права. Она занимала прекрасное помещение в лучшей части Петербурга⁴, имела образцовую библиотеку, обслуживалась светилами петербургской профессуры и обеспечивала своих слушателей не только всеми научными пособиями, но еще и повышенным окладом содержания.

Все это обходилось в такую сумму, на которую с успехом можно было бы содержать в провинции несколько юридических факультетов с сотнями слушателей, и все это, в конечном результате, давало государству ежегодно 12–15 юридически образованных офицеров.

Во что обходился стране каждый такой офицер?

При более чем скромном бюджете Министерства Народного Просвещения академия была, конечно, несоответствующим костюму перстнем, но те, кому посчастливилось получить от нее свой духовный хлеб, всегда будут вспоминать с чувством величайшей благодарности и эту свою «alma mater» и ее державного основателя.

Строгий конкурсный экзамен, являвшийся естественным отбором одинаковых умственных сил, профессора, знавшие каждого слушателя своей маленькой аудитории и направлявшие его индивидуальные способности, наконец, совместная работа десятка офицеров в течение нескольких лет — все это создавало традиции и позволяло изучаемой науке права выковывать свои принципы законности гораздо глубже, чем в университетах, где сотни слушателей часто видели в дипломе лишь фундамент для постройки будущего служебного здания.

Созданные этими традициями взаимная поддержка и стойкость в убеждениях и были причиной того недоверия, с которым власть относилась к Военно-окружным Судам⁵, упорно отказывавшимся служить видам и намерениям правительства.

Вот почему закон о военно-полевой юрисдикции воспрещал назначать в состав военно-полевых судов⁶ военных юристов, а обследование создававшихся во время войны⁷ бесчисленных дел о «предателях» неизменно поручалось следователям⁸ и прокурорам гражданских а не военных судов: таких прославленных специалистов по этого рода делам как следователи Кочубинский и Матвеев и прокурор Жижин, среди военных юристов не было и быть не могло. Те политические дела, которые после революционного 1905 года передавались военно-окружным судам, имевшим право применять смертную казнь, рассматривались с таким строгим соблюдением закона, которое делало их приговоры неуязвимыми даже для либеральной печати и выступавших в военном суде гражданских адвокатов.

Награжденный за окончание академии чином капитана⁹, я начал свою юридическую службу на Кавказе и по принятому порядку в течение 5 лет нес там обязанности военного защитника¹⁰. Относился я к ним с большим интересом, прилежно готовился к каждому делу и скоро приобрел многочисленную клиентуру. Этому содействовало еще и то, что защитникам строго воспрещалось принятие какого-либо гонорара, подсудимый же имел право избирать себе того из них, который казался ему наиболее желательным. Все защитники находились в ведении и подчинении у своего естественного противника — военного прокурора. По-видимому, не только его генеральский чин, но и важнейшее право аттестации открывали полную возможность давать выступлениям своих подчиненных на суде желательное для него направление. Но свобода действия этих подчиненных как «стороны» ревниво охранялась традицией и всякие разговоры и споры по делам вне залы заседания считались бестактностью. Моим начальником был генерал Окулич-Казарин¹¹, поляк, принявший православие. Прекрасный человек он, как ревностный неофит, относился ко мне — лютеранину с некоторой нетерпимостью и, владея хуже меня словом, часто обращал судебные прения в бурные схватки. В таких случаях оба мы выходили из залы заседания с красными лицами, но на этом все и кончалось.

Обвинителем на суде выступал обыкновенно помощник прокурора. Сам генерал появлялся за прокурорской кафедрой только в тех случаях, когда процесс был сенсационным или скамью подсудимых занимало лицо с высоким чином. За 5 лет службы в роли защитника я многому научился у своего начальника и впоследствии всегда с благодарностью вспоминал его руководство в моем судебном воспитании. Случилось так, что иметь самого генерала своим противником мне пришлось в первое же выступление. Слушавшееся тогда дело шло при закрытых дверях. Публики не было, но судейских чинов, пользовавшихся правом присутствовать на всех делах, было довольно много.

Торжественная обстановка Суда. Все в мундирах. По приказанию Председателя вооруженный конвой вводит трех солдат. Они становятся за моей спиной. Это три молодых парня с самыми обыкновенными глуповатыми солдатскими лицами. Обвиняются они в изнасиловании. Пострадавшая — совсем молоденькая ученица женской гимназии. В праздничный день вместе с таким же молодым, как и она сама, учеником, они отправились в загородную прогулку. Под вечер при возвращении в город на одной узкой горной тропе из кустов внезапно выскочили три солдата, связали кушаком мальчику руки и сбросили его под откос. Обезумевшей от испуга девушке они без труда заткнули рот и совершили свое гнусное преступление. Мальчик, сломавший себе при падении руку и ключицу, пробовал ползком добраться до тропинки, но напряжение и нестерпимая боль часто лишали его сознания, а кричать он не решался, боясь, что солдаты его разыщут и убьют. Только ночью, когда вблизи его стали выть шакалы, он решился звать на помощь и подоспевшие пастухи спасли и его, и его несчастную подругу.

Свидетелей кроме пастухов на суде не было, и допрос сводился к показаниям потерпевших.

С тех пор прошло уже более тридцати лет. Но показания эти произвели на меня такое потрясающее впечатление, что память сохранила картину суда до мельчайших подробностей. Я помню, как этот полуребенок в коричневом платьице с черным передником заливался слезами, отвечая на допросе об обстоятельствах преступления, как девушка звала свою мать, поручала ей сказать Суду, о чем естественная стыдливость мешала говорить ей самой, как с ужасом она глядела на своих обидчиков, из которых опознала только одного, того, который на суде все время плакал. Ее несколько раз уводили, приводили обратно и опять уводили. Защищать негодяев, причинивших такие страдания, представлялось мне недостойным порядочного человека, и когда, после речи прокурора председатель предоставил слово мне, я встал и сказал: «Прошу суд поступить по справедливости».

— Вы больше ничего не имеете сказать? — спросил меня председатель.

Я ответил отрицательно, и суд удалился на совещания. Через несколько минут он вынес приговор. Все трое были приговорены к многолетним каторжным работам.

Я был вполне удовлетворен и приговором и своим выступлением, но начальство посмотрело на дело иначе. На следующий день в кабинете прокурора я выслушал следующее наставление: «Очень печально, — сказал прокурор, — что в Академии Вас, по-видимому, не ознакомили с сущностью того учреждения, служить которому Вы себя предназначили. Приходится восполнить этот пробел мне. Видите ли, уголовный суд слагается из трех элементов: обвинителей, защитника и судей. Функции каждого из них строго определены законом. Обвинитель — прокурор — обязан представить суду все данные, устанавливающие виновность подсудимого и характеризующие преступную сторону его личности. Защитник подвергает оценке представленные прокурором улики и извлекает из дела все, что с какой-либо стороны может облегчить вину подсудимого. Таких преступников, в пользу которых нельзя было бы привести ни одного довода, не существует. Наконец, судьи, выслушав стороны, выносят свое решение. Вы просили суд о справедливости, но своим отказом от защиты отняли у него одну из возможностей ее осуществить. Римляне говорили: „Audiatur et altera pars“¹². Вверившие Вам свою судьбу подсудимые говорить не умеют, и оставленные Вами они оказались в самую тяжелую минуту совершенно беззащитными».

Сделанной ошибки я уже больше не повторял и необходимое душевное равновесие достигал тем, что никогда не добивался сознания своего клиента и избегал расспрашивать его о таких обстоятельствах, которые делали бы для меня его виновность бесспорной.

Уже при окончании моего пятилетнего стажа в суд поступило сенсационное дело князя Церетели, обвинявшегося в оскорблении действием своего начальника. Несчастие свалилось на голову молодого офицера совершенно неожиданно и грозило ему лишением всех прав и ссылкой в каторжные работы.