— Почему? Сообща, так сказать…

— Я не пью!

Александр схватил кирпич, скомандовал строго: — Раствор! Без комков!

Она захотела что-то добавить, он перебил ее голосом старшого: — Стоим много!:

Нюра раскидала, растерла сверху уложенного ряда раствор. Разбила лопатой вязкие и жирные, как глиняные, комки; один из комков не поддавался, — камушек что ли? Она взяла его рукой, отшвырнула.

Комки попадались и позже. Нюра измазала в растворе рукав платья. Александр посочувствовал ей:

— Работа наша грязная.

— Ладно бы, только работа была грязная, — неопределенно отозвалась Нюра.

На лицо ее упало солнце. Александр то и дело поглядывал на нее, словно никогда не видел Нюру, освещенную восходом.

Темный пушок над ее верхней губой влажнел. Он видел, Нюра еще не приноровилась. Зачерпнув раствор, она отводила руки с лопатой до отказа назад. Локоть ее ходил взад-вперед, как маховик. Наверное, так она работала локтями, когда забрасывала вилами сено на высокий стог или кидала снопы на молотилку. Здесь не требовалось такого усилия.

«Пообвыкнет…»

Он поглядывал на нее с гордостью. Сам того не сознавая; он гордился неуступчивостью Нюры, за которую искренне проклинал ее и как-то даже собирался поколотить.

Александру нравилось, как размеренно движется ее стянутое фартуком тело, худенькое, угловатое, как повязана марлевая косынка — чисто военная сестра. Он любовался ее плавными, размашистыми движениями, движениями крестьянки, которая не умеет работать вполсилы; он прислушивался к милому сердцу воронежскому говорку.

— Ученава учить… — цедила она сквозь зубы. — Лутче за кладкой сма-атри.

Так же мягко и нараспев акали дома мать, сестры, которых он уже почти не помнил.

Он принялся мысленно вторить ритму кладки.

«Нюра».

Рука его тянется за поставленным на ребро кирпичом. Поворот всем корпусом.

«Нюрок!»

Рука жмет на камень, как пресс. «Нюраша».