— Стена несущая, Силантий Нефедович. Если отклонение от вертикали более чем два сантиметра на этаж, создается опрокидывающий момент. А здесь… — она развела руками, — пять без малого.
Силантий помолчал, затем, словно бы спохватившись, закивал, а когда она ушла, — высказался в сердцах:
— А еще в трубу смотрела! («в трубу смотрела» означало у Силантия «училась в институте»)… — Он взглянул на мрачновато молчавших каменщиков и заключил уже как мог убежденнее: — Хоть стена и с «моментом», но века два простоит.
Увы, прораб есть прораб! Он, а не бригадир отвечает за дом головой. Силантий походил по скрипящим инякинским настилам до вечера, скучный, ко всем придираясь и бурча что-то в бороду. Затем направился в барак, где временно разместился начальник стройконторы, или, официально, начальник строительного управления No… в тресте Мосстрой № 3 Петр Алексеевич Чумаков. Петр Алексеевич был для Силантия Петькой и даже, с глазу на глаз, «хромым», или, ежели называл, осердясь, «кротом»; Петька был обучен им каменному делу еще с четверть века назад — и вот достиг, Хоть и хром, а миллионным делом ворочает…
Чумаков сидел за канцелярским столом, устланным пожелтевшей газетой. В отличие от газет, которыми были накрыты соседние столы, газета Чумакова была целой, не ободранной посетителями по краям на самокрутки. Чумаков был, как всегда, небрит, задерган и в самом деле чем-то напоминал крота, выглянувшего из норки: чернявый, с острым, поблескивающим от пота, смуглым лицом. Короткопалые руки его все время были в движении, точно подгребали что-то. Не руки — кротовьи: лапки.
Потирая ладонью густую, с проседью щетину на подбородке, которая старила его лет на десять, Чумаков обещал кому-то в телефонную трубку сухой паркет, если тот «не зарежет» его с железобетоном. Выслушав Силантия, он произнес зло:
— Опять Огнежка воду мутит! — И прохромал почти бегом к выходу.
Когда они приехали на корпус, зажигали прожекторы. «Капиталка» высилась мрачновато, отбрасывая черную тень. Чумаков походил вокруг нее, дважды спросил Силантия, что он но этому поводу думает, потрогал металлическую петлю анкерного прута, торчавшего из кладки, наконец сплюнул на настил:
— Анкерным дюжее притянете. Будет стоять.
Может быть, так бы все и осталось, если б они успели положить на стену перекрытия. Прикрыли бы грех сверху железобетонной панелью — и дело с концом.
Но перекрытий вовремя не подвезли, а на другой день утром к прорабской подъехал вездеход с комками глины, присохшими к крыльям.
Добротно сколоченная и выкрашенная в зеленый цвет прорабская походила на будку стрелочника. В ней на столе из неоструганных досок лежали чертежи, мятые, испятнанные руками десятников и бригадиров.
Возле чертежей, на единственном табурете, сидел с карандашом в руках Чумаков, Возле него стоял, скребя коричневатыми ногтями затылок, Силантий.
Выбравшись из машины, Ермаков направился к прорабской, споткнулся об обрезок доски, лежавший у входа, со злостью пнул его сандалетом. Толкнул дверь прорабской кулаком, нетерпеливым жестом руки поднял Чумакова из-за стола:
— Давай! — Опустился на табурет. — По-ачему доски разбросаны всюду? Где Инякин?
— Он туточки, туточки, — засуетился Силантий, который только что собственноручно загораживал спящего наверху Инякина фанерным листом.
— Туточки, Сергей Сергеич.
Голос у Ермакова сиплый, отрывистый, издевающийся:
— Взгляни на себя, красивец, — он поднял глаза на Чумакова, прислонившегося плечом к стенке. — Небрит, солома к щеке пристала, неизвестно под каким забором спал. Одет как каторжник. Цвета безрукавки не поймешь, вот-вот по швам расползется. Ну?! — И угасая: — Все вокруг в стиле Чумакова. — Для чего тебе орденок «За трудовую доблесть» повесили?
— Дак вы просили! К Фурцевой ездили…